Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

— Кристофоро, ты?!

— Б… Бартоломео?!

Через несколько мгновений глазам Амельды предстала странная картина: ее всегда такой франтоватый жилец вынырнул из-под ее руки и уже обнимал зловонного рыжего грубияна, и лопотал с ним на своем смешном певучем языке.

Так встретились Христофор и Бартоломео после стольких лет разлуки! Поистине, самые невероятные совпадения случаются в жизни с теми, кто верит, что в поворотах судьбы (в отличие от клубка лиссабонских улиц) есть какие-то закономерность, порядок и смысл…

С мокрыми, зачесанными назад волосами, вымытый и в свежей рубашке брата (котомка его упала в грязь, и собственная смена одежды была безнадежно испачкана) Христофор сидел за столом в довольно приличных комнатах, что брат снимал у сеньоры Амельды (как вскоре выснилось, довольно недорого), пил его отличное вино и счастливо, расслабленно смеялся. Он и припомнить не мог, когда ему было вот так же хорошо, и это — несмотря на потерю довольно крупной суммы денег и на то, что рубашка брата жала под мышками немилосердно (из коротких ее рукавов длинно и нелепо высовывались его мощные веснушчатые руки).

Брат рассказал, как три год назад оставил дом, как приехал в Лиссабон слугой одного богатого генуэзского банкира, как потом ему посчастливилось поменять то занятие на гораздо лучше оплачиваемое. Но ничего больше о своем новом занятии он не говорил, а Христофор, по морской привычке, не спрашивал, а только смотрел на Бартоломео: ладно одет, на столе истекает соком и ароматом жирная курица, вино — не из дешевых, хозяйка относится к брату почтительно, значит, платит он за постой исправно.

— Как там в Савоне, давно не бывал?

— Бывал. На прошлое Рождество. Матери возил денег.

— Как… она?

Оба знали, какой вопрос он давно уже хотел, но страшился задать.

— Видит все хуже. Работать уже не может. Но Джакомо… — помнишь нашего Малыша Джакомо, все спал в люльке у ткацкой рамы? — ведет теперь все дела, и хорошо ведет, наш Малыш, кто бы мог подумать! Три мастерские в Савоне и одна в Генуе, да еще несколько доходных домов.

Христофоро одобрительно кивнул. Он все хотел спросить о чем-то другом, но Бартоломео понял и не стал ходить вокруг да около:

— Отец жив, Кристофоро!

Христофор опрокинул залпом глиняный стакан.

— Он жив, — повторил Бартоломео с ненавистью. — Но лучше бы тогда умер. Лучше бы умер. Ты и твоя кочерга — ни при чем. Она упала на шаль матери в углу, а шаль упала с гвоздя, когда он пинал на полу мать, я сам видел. И не твоя кочерга, а наказание Господне его настигло, потому что в то же самое мгновение он захрипел, покраснел и свалился, как куль, со своим кнутом в руке. Наказание Господне, а кочерга его и не задела. Он сейчас лежит — на той же кровати, на которой раньше лежал несчастный Джиованни, помнишь? Джиованни ведь умер вскоре после того, отмучился. А этого и смерть не берет. Ходит под себя. Мучает мать, а она продолжает ему служить, ухаживать, не могу я этого понять, хоть режь! Лицо он ей тогда изуродовал своей плеткой. Страшный был день, когда… когда мы тебя потеряли. Кровь ей я никак не мог унять, весь пол был в крови. А он хрипит, багровый весь, и двинуться не может. Господь сразил его. Жаль, что поздно…

Бартоломео замолчал и тоже осушил глиняный стакан похожим жестом, резко запрокинув голову, потом дотронулся до руки брата:

— Ты когда-нибудь вернешься в Савону? Это же все равно твой дом и твоя семья…

— Когда-нибудь… Может быть… Если смогу… — Он выговаривал слова медленно, словно не вполне понимал их значения.

— Скажи мне, Кристофоро, куда ты исчез? Мы искали тебя везде, где только могли, спрашивали у всех.

— Я уплыл на Хиос, — сказал Христофор в отчаянии и повторил с еще большим отчаянием, словно только сейчас к нему пришло осознание чего-то самого важного: — Я уплыл на проклятый Хиос!

Высокий, широкоплечий, он вдруг сжался, сгорбился, уткнулся лбом в свои веснушчатые руки на столе.

Вошла Амельда с блюдом дымящегося мяса. Он поднял голову.

— А ну подвинь-ка локоть, синьор Плакса! — добродушно сказала она. В ее низком баритоне звучали сейчас материнские нотки. Поставив миску, она покачала головой и ушла, чтобы не мешать братьям.

— Я выскочил на улицу за подмогой. На мое счастье, под окнами проходил брадобрей. Он перевязал матери рану и помог нам оттащить его в комнату наверху, откуда он до сих пор мычит и стучит стулом об пол, если что-нибудь требует. Одна-то рука у него все же двигается, — Бартоломео замолчал, вспоминая, — А мы сами наняли старух и детвору со всей округи — сидеть за прялками. Брали они за труд дешево. Гильдия тоже помогла. Так и удалось нам всем не оказаться на улице. А мать в ту пору была тяжела нашей сестрой, Бьянкиетгой, — Бартоломео опять помолчал. — Трудно нам всем пришлось. — Непонятно, имел ли он в виду и Христофора тоже.

— Простите ли вы меня когда-нибудь? Простишь ли ты?

Бартоломео долго не отвечал, потом сказал:

— Если бы ты не попытался убить Доменико, это когда-нибудь все равно сделал бы я.

Оба замолчали. Это был странный разговор. Он весь состоял из пауз, которые значили больше, чем слова.

— Когда-то отец был зверем, — наконец вымолвил Бартоломео. — Теперь — стал животным. Все, что он может теперь делать злого, — это ходить под себя на только что помененное матерью белье. Только это он теперь и может. — В голосе брата появилось злорадство, неприятно насторожившее Христофора. — Это не опасно. Хотя матери, да и мне долго было не по себе, когда он иногда смотрел на нас этим, его взглядом, ну, помнишь? Как будто вот сейчас наступит ногой как на червя, и от тебя ничего не останется. Но я тут же вспоминал, что теперь он бессилен! — Брат выругался и криво улыбнулся.

Мясо остыло, было не до еды.

Кристофоро никогда не сказал бы этого брату, но тот, хмелея, все сильнее делался похожим тяжестью взгляда на отца.

— Я хотел однажды опоить Доменико настоем крысиного паслена, избавить мать от него навсегда. — Бартоломео сказал об этом просто, без всякого выражения. — Вошел к нему однажды с чашкой — до этого я никогда не заходил к нему, сколько ни уговаривала мать, я не хотел его даже видеть, — а тут понес ему пить… И он вдруг уразумел, что за питье я ему принес. И сделал мне знак рукой и глазами умолял: «Дай, мол, дай!» Так просил! И мне стало ясно: жить для него сейчас куда хуже, и это как раз все, чего желает он, — смерти. И потому вылил все в окно, на его глазах. Медленно лил. Пусть живет. А он мычал и плакал, а мычал-то как бык… — Брат смеялся.

У Христофора мурашки забегали по спине и перестали только тогда, когда брат решительно поднялся и сказал:

— К черту все! Поехали в Квартал кожевников! Там хотя и зловоние, но есть такие подвальчики… Это самый лучший ад на земле: африканские девчонки, тугие, как кожа на барабанах, стенают и трясутся голыми в таких дьявольских танцах — забудешь обо всем на свете, даже имя свое забудешь! Да не беспокойся за деньги, я плачу!