Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

В латинских томах Христофор обычно пропускал страницы с философскими размышлениями, не относящимися к делу, зато необычайно тщательно изучал места, где говорилось о вещах конкретных — ветрах, течениях, звездном небе, континентах и островах. Ему даже пришлось подвесить к двери колокольчик, который звонил, как только заходил посетитель, так как, углубившись в книгу, он мог совершенно забыться.

Сеньора Амельда только поначалу показалась суровой. Да и, надо сказать, это к Бартоломео она относилась почтительней и старалась вести себя в его присутствии прилично, а вот с Христофоро усатая сеньора явно не церемонилась, а, может быть, он просто больше пришелся ей по душе. Она не пропускала случая ущипнуть его за задницу, когда он меньше всего этого ожидал, и хохотала как безумная, и хлопала в ладоши, словно артисту, когда он в ответ виртуозно обзывал ее выразительнейшими портовыми словечками. В общем, они отлично понимали друг друга.

Вдовы и наследники почивших в бозе или сгинувших в море навигаторов иногда приносили в лавку подержанные карты на продажу. Устаревшие, в разводах, захватанные грязными пальцами, ничего ценного такие карты обычно не представляли.

Однажды в лавку пришла женщина, одетая по-вдовьи. Молодая. Сероватый сверток с младенцем. Змеи таких же сероватых, набухших жил под бескровной кожей рук. Она чем-то напомнила Христофору мать: тот же тип лица — неяркий, но это становится неважно, потому что глаза — не забудешь. Карты, которые она принесла, не стоили и гроша, но Христофору приглянулась эта женщина — потускневшая, с ранними морщинами. Он дал ей гораздо больше, чем стоили ее карты, и стал приходить к ней в небольшую комнатушку под самой крышей в Белеме. Только и хорошего было в этой комнатушке, что за окном (с рассохшейся рамой, в которую вечно страшно дуло) медленно тек сероватый Тагус, словно распахнутой пастью гигантской змеи старавшейся заглотить море (таким Христофор столько раз видел это устье Тагуса на картах). И там, за четкой серо-синей границей морского слияния, все оно и было — все неоткрытые земли.

Младенец обычно спал в своей деревянной, похожей на гробик люльке в уголке. Дорес не была проституткой: природное целомудрие ее характера, жестоко нарушенное нуждой, трогало Христофора до глубины души. Но он всегда оставлял женщине денег «взаймы», и она, каждый раз заливаясь краской, сбивчиво обещала отдать и называла какие-то сроки.

И он кивал и подыгрывал ей в ее печальной пьесе. И, выходя от нее, клялся, что не женится никогда, чтобы его жене не приходилось потом вот так… если он сгинет в море…

Для покупателей, готовых побольше заплатить за карты и книжные новинки, позади магазина имелась «чистая», посветлее других, комната с большим очагом, столом и лавками. Наиболее частым ее посетителем был франтоватый молодой человек с вальяжными манерами, странными при его худобе, и с воротником такого размера, что с трудом протискивался в дверной проем, чуть боком. Худой-то худой, а икры его в черных чулках были полными, похожими на бокастые винные кувшины. Вообще, какой-то он был несуразный, думал Христофор. Бартоломео однажды попросил его, чтобы этого франта провожали в «чистую» комнату в любое время дня и ночи, когда бы тот ни пришел. Это была странная дружба. Франт явно не имел никакого отношения ни к картам, ни к мореплаванию. Брат называл его сеньором Жоаном, но когда Христофор однажды обратился к нему по имени, он не откликнулся, видно, «позабыв» собственное имя. Христофор мог побиться об заклад, что юнец был таким же «синьором Жоаном», как он — «синьорой Амельдой». Кстати, от предложенной ему Амельдой ветчины он тоже однажды отказался с выражением, насторожившим Христофора. Вот тогда он не выдержал и решил напрямую спросить у брата, не находится ли он в каком-нибудь сговоре с тайными иудеями или еретиками, и вообще — что происходит в их доме?!

Бартоломео слушал Христофора с покровительственной гримасой, словно это он был старшим братом, и потом заверил, что ни с какими тайными иудеями и еретиками он не имеет никакого дела и остается самым честным католиком. Христофора это не удовлетворило, он продолжал смотреть на Бартоломео с подозрением.

— Послушай, не смотри на меня так! — заявил Бартоломео, — Да и какое право ты имеешь меня судить?! Я вылез из нищеты и не собираюсь скатываться туда опять. А все остальное — не твое дело. Что до моей верности Господу и Понтифику Римскому — разве я пропустил в Кармо[262] хоть одну мессу или исповедь? — Что правда, то правда: в церковь они ходили вместе! — Более того, — уже примирительно продолжил Бартоломео, — не сегодня-завтра я ожидаю с визитом не кого-нибудь, а настоятеля монастыря, кастильца из Пал оса, как сам понимаешь, человека благочестивейшего. Если меня не окажется дома, потрудись быть с ним гостеприимным. Проведи в столовую и попроси подождать, но не в лавке: человек с дороги, устал, поди, а ведь у нас вечно толпится народ.

— Этот «народ», между прочим, покупатели, благодаря которым у нас хлеб на столе.

— Ладно-ладно, все знаю и без тебя!

— И какое у святого отца может быть к тебе дело? Ему что, нужны морские карты?

— Вот именно. Ты догадлив! Кому только ни нужны в Лиссабоне морские карты!

— Чует мое сердце, не кончатся хорошим все эти твои тайны.

— Придет время — может, и сам все узнаешь, не пытай меня сейчас.

— Да уж не хотелось бы, чтобы пытать начали меня самого… Хоть бы знать, за что… Если с еретиками и иноверцами ты не связан, тогда скажи хоть, на кого шпионишь — на генуэзцев, венецианцев, кастильцев, англичан, французов? Что не на магометан — это точно. — Он обвел рукой лавку. — Эти-то наверняка платить должны пощедрее. — И тут его осенило: — Неужели… Ватикан?

Брат выругался и хлопнул дверью так, словно грохнула ломбарда.

Насчет народа в лавке Бартоломео был прав: время стояло зимнее, штормовое, капитаны суденышек поменьше ждали весенней навигации, так что посетителей зимой обычно захаживало больше, но многие — просто посидеть в тепле, потрепать языком, так ничего и не купив.

И вот через несколько дней после их разговора, холодным зимним днем 1479 года от Рождества Христова в лавку вошел весьма полный францисканец (уж если честно — протиснулся в небольшую дверь) с приятным, мягким выговором и добрыми кустистыми бровями.

— Вы — сеньор Бартоломео Колон?

— Нет, я его брат, Кристббаль — ответил по-кастильски Христофор.

— Прошу вас, скажите брату: прибыл отец Марчена из монастыря Ла Рабида, за портоланами капитана Пинсбна[263]. Португальский выговор францисканца[264] был безупречен. В лавке пока было пусто, но так всегда и случалось: то никого, а то, не успеешь оглянуться, — уже набилась целая толпа.