Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности - Майкл Поллан

В своей речи, произнесенной в Амхертском колледже по случаю начала занятий за три года до своего самоубийства, Дэвид Фостер Уоллес попросил слушателей хорошенько «подумать над старым расхожим клише, гласящим, что ум – прекрасный слуга, но ужасный хозяин. Как и многие клише, это на первый взгляд неубедительное и малоинтересное утверждение в действительности выражает великую и ужасную истину, – сказал он. – Далеко не случаен тот факт, что взрослые, совершающие самоубийство посредством огнестрельного оружия, почти всегда стреляют себе в голову. потому как они стреляют в ужасного хозяина».

* * *

Из всех феноменологических эффектов, о которых сообщают люди, принимавшие психоделики, растворение эго представляется мне самым важным и самым, так сказать, терапевтическим. У опрошенных мною исследователей я не нашел единого мнения относительно используемой ими научной терминологии, однако когда я расшифровываю их метафоры и внимательно вникаю в их словарный запас, каким бы он ни был: духовным, гуманистическим, психоаналитическим или неврологическим, – в конечном счете именно потеря эго, или «я» (то, что Юнг называет «психической смертью»), является, по их общему мнению, ключевым психологическим двигателем этого переживания. Именно потеря «я» дарует нам все это богатство: и опыт мистических переживаний, и процесс репетиции смерти, и эффект обзора, и понятие психической перезагрузки, и обретение новых смыслов, и благоговейный трепет.

Взять хотя бы тот же опыт мистических переживаний: чувство трансцендентности, святости, объединяющего сознания, бесконечности и блаженства, о котором сообщают люди, можно объяснить как нечто, воспринимаемое умом, когда его ощущение своего бытия как отдельного «я» внезапно исчезает.

Стоит ли удивляться тому, что мы чувствуем себя едиными со Вселенной, когда патрулируемые эго границы между «я» и миром внезапно стираются? Поскольку мы существа, стремящиеся всему придать смысл, то и наш ум стремится к этому тоже – стремится придумывать новые истории для объяснения происходящего во время внутренних странствий. Некоторые из этих историй просто обречены стать сверхъестественными или «духовными» только потому, что эти явления настолько необычны, что их нелегко объяснить с позиции привычных для нас концептуальных категорий. «Пророческий» мозг получает столько ошибочных сигналов, что он просто вынужден создавать новые, экстравагантные интерпретации опыта, выходящего за пределы его понимания.

Что именно знаменуют самые чудесные из этих историй: магическое мышление, как полагал Фрейд, или доступ к трансперсональным мирам, подобным «Уму в целом», как полагал Хаксли, – это всего лишь вопрос интерпретации. Кто может сказать наверняка? Но лично мне кажется наиболее вероятным, что именно потеря или исчезновение «я» делает человека более «духовным», как бы кто ни определял это слово, и что он от этого чувствует себя намного лучше.

Антонимом слова «духовный» является «материальный». Именно этого убеждения я и придерживался, когда начинал это исследование, – что вся проблема духовности сводится к вопросу метафизики. Теперь же я склонен считать, что куда более лучшим и, естественно, куда более правильным антонимом слова «духовный» является «эгоцентричный». «Я» и Дух стоят на противоположных концах спектра, но этот спектр, чтобы иметь для нас значение, вовсе не должен возноситься до небес. Он может оставаться и на Земле. Когда растворяется эго, вместе с ним растворяется и ограниченная концепция не только нашего «я», но и нашего эгоизма. А на его месте неизменно возникает более широкое, более чистосердечное и альтруистичное – а значит, и более духовное – представление о том, что важно в жизни. Представление, в котором видное место, судя по всему, занимает новое чувство взаимосвязанности или любви, как бы мы его ни определяли.

«Возможно, психоделическое путешествие и не даст вам того, чего вам хочется, – помнится, предостерегал меня терапевт, причем далеко не один, – зато оно даст вам то, что вам нужно». Полагаю, что лично в отношении меня эти слова вполне справедливы. Возможно, это было не совсем то, на что я рассчитывал, но теперь, во всяком случае, я понимаю, что это было не что иное, как духовное воспитание.

Вскоре после моей беседы с Джадсоном Брюером, психиатром и нейробиологом, занимающимся изучением мозга медитирующих людей, у меня появилась возможность, причем никак не связанная с фармакологией, заглянуть в глубины собственного мозга, а именно – в сеть пассивного режима. Если помните, именно Брюер открыл, что мозг людей, давно предающихся медитации, во многом подобен мозгу людей, принимающих псилоцибин: как медитация, так и медицинский препарат значительно ослабляют активность сети пассивного режима работы мозга.

Брюер пригласил меня посетить его нейробиологическую лабораторию при медицинской школе Массачусетского университета (она расположена в городке Вустер в так называемом Центре памятования) с тем, чтобы провести несколько экспериментов с моим мозгом и сетью пассивного режима. Сотрудниками его лаборатории недавно был разработан нейронный инструмент обратной связи, благодаря которому исследователи (и их подопечные) могут наблюдать в режиме реального времени за работой одной из ключевых структур мозга в сети пассивного режима – коры задней части поясной извилины.

Вплоть до настоящего момента я старался не загружать вас анатомическими названиями и функциями специфических участков головного мозга, но здесь мне придется отойти от правила и описать один такой участок немного подробнее. Кора задней части поясной извилины – это узел, расположенный в центральной части сети пассивного режима, отвечающей за так называемые самореферентные мысленные процессы, то есть процессы, связанные с обращением к собственному «я». Расположенный в центре мозга, этот узел соединяет префронтальную кору – участок, ответственный за исполнительные функции, где мы планируем и упражняем волю, – с центрами памяти и эмоций, находящимися в гиппокампе. Задняя поясная кора, или ЗПК, как мы будем называть ее удобства ради, считается вместилищем эмпирического или повествовательного «я»; считается, что именно это «я» сочиняет связные повествования, а подчас и россказни, связывающие случаи и события в нашей жизни с неизменно присущим нам чувством того, кто мы такие. Брюер полагает, что именно эта специфическая операция, когда она дает сбои, и лежит в основе некоторых форм душевного страдания, включая и зависимость.

По словам Брюера, активность ЗПК связана не столько с нашими мыслями и чувствами, сколько с тем, «как мы относимся к нашим мыслям и чувствам». Именно здесь мы «оказываемся во власти спроса и предложения собственного опыта». (Это в особой мере относится к зависимым людям. «Одно дело – иметь влечение к чему-то, – поясняет Брюер, – и совершенно другое – оказаться во власти своих влечений».) Когда мы принимаем то, что происходит с нами лично? Когда это позволяет нам ЗПК, которая делает свое (эгоцентрическое) дело. Когда слушаешь Брюера, слушаешь, как он описывает все это, то поневоле закрадывается подозрение, что нейробиология, возможно, нашла наконец адрес для этого («Впрочем, достаточно о вас») центра мозга.