Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

с традиционного грузинского “вах, вах”, употребляемого в отчаянных ситуациях, и продолжил на русском, как я уже писал, с заметным грузинским акцентом. “Панимаешь, дарогой Михаил, что сегодня ты совершил опасный ошибку. Ты обидел уважаемого в Сухуми человека – вора в законе. Завут его Шалва. Это ты его пугал своей собака. Вах! Вах! Это так некрасиво получилось. Человек только что из тюрьма вышел, где сидел за убийства трёх каких-то негодяев. Ну пошутить с тобой хотел, а ты на него собаку. Вах! Вах! И при других это было. Такое трудно простить. Жизнь твоя в бальшой опасности теперь! Вах! Вах! Дядю Гришу уважают в Сухуми, и Шалва тоже уважает. Вах! Вах! Тебе надо быстро идти к Шалва, надо прощения просить, но чтобы кто-то слышал это ещё! Шалва уважает меня и мой дом, дал мне слово простить тебя. Но сначала надо извиниться сильно. Понял? Шалва – настоящий мужчина, если дал слово, сдержит! Гарик тебя к Шалве сведёт, и он тоже будет как свидетель”.

Одноэтажный дом, в котором жил вор в законе, был недалеко. И минут через пять я с Гариком стоял перед Шалвой, поджидавшим нас во дворе в окружении нескольких дружков. Гарик минуты три что-то объяснял по-абхазски вору в законе, не выпускавшему изо рта дымящуюся сигарету, а когда умолк, я, приблизившись к Шалве, сказал, что сегодня днём поступил неправильно и некрасиво, приведя с собой собаку, и прошу извинить меня за это.

Парни одобрительно загудели и, что-то сказав по-абхазски Шалве, растворились в темноте двора. Гарик отошёл от нас на почтительное расстояние и стал еле приметен. Тогда Шалва, полыхнув сигаретой, зажатой в зубах, на мгновение осветившей его нахмуренную физиономию, подошёл ко мне вплотную и тихим голосом торжественно произнёс: “Прощаю”. Потом, придерживая меня за локоть, вышел со двора со мной на улицу. Молчаливый Гарик следовал за нами по узенькой улочке, освещённой жёлтым светом нескольких уличных фонарей.

“Дяде Грише скажи большое спасибо, это он уговорил меня не трогать тебя. Он очень большой человек, уважаемый нами. У нас ведь обиды не прощают. Но он сказал, и я простил. А ведь завтра или на другой день я бы тебя зарезал в море. Я тебя давно заметил, ты далеко уплываешь, даже с берега не видно. Но и я хорошо плаваю. Думаю, подплыву к тебе, когда далеко берег будет, и вспорю тебе живот, кишки выпущу, и ты сразу на дно, без кишок люди не всплывают. Но теперь плавай спокойно, я и мои ребята тебя не тронут. Мы все дядю Гришу уважаем. Так что живи, художник!” – закончил он ошеломившую меня речь и протянул мне руку.

Рукопожатие явно затянулось, и, понимая, что меня это может удивить, Шалва тихо произнёс: “Пусть все видят, что я пожал тебе руку. Так нужно”. И я, окинув взглядом слабо освещённую улицу, заметил у домов мужские фигуры, провожающие нас взглядом.

Пройдя со мной несколько десятков метров, вор в законе сказал что-то Гарику, неотступно идущему за нами, и, кивнув мне, зашагал к своему дому. “Ну теперь всё хорошо, хорошо будет”, – радостно повторял всю дорогу до дома Гарик.

Моя дочь уже спала, и я, успокоив встревоженную Ребекку, решил поблагодарить дядю Гришу за ходатайство перед вором в законе. Но вспомнив, что он ложится рано и рано встаёт, отложил слова благодарности до следующего дня.

Утром я застал “уважаемого” сидящим за небольшим столиком в саду и по-купечески прихлёбывающим грузинский чай. Он, не отрываясь от чаепития, выслушал мои слова благодарности и, не поворачивая головы, важно произнёс: “Я же сказал: папросишь прощения – жить будешь! Живи!”

“Чёрт бы вас всех побрал! – восклицаю я про себя. – Ну просто боги олимпийские! Хотят – отнимут жизнь, захотят – подарят! Ну раз подарили, буду жить!”

Несмотря на крепкое пожатие растатуированной руки вора в законе и разрешение на продолжение жизни, я решительно отказался от далёких заплывов и позорно плескался в нескольких метрах от берега среди дачников и туристов. И меня какое-то время преследовал один и тот же кошмарный сон. Я плыву в море, берег очень и очень далеко, блики волн, отражающих лучи солнца, слепят глаза. И неожиданно из воды выныривает улыбающаяся физиономия вора в законе, блестит золотая фикса во рту, блестит лезвие ножа, зажатого в правой руке. Я понимаю, что он сейчас вспорет мне живот, и от ужаса просыпаюсь. Но это были только сны.

Я не мог тогда и предположить, что через несколько лет Чёрное море снова станет опасным для меня и перспектива кормить крабов на дне опять замаячит передо мной.

Ордер на обыск и похититель шоколада

Поздним вечером холодного месяца марта, возвращаясь домой, я увидел недалеко от нашего подъезда крытый фургон с надписью “Хлеб”. Соседняя от подъезда дверь служила входом в кондитерский магазин, в окне виднелись снующие с ящиками люди. “В сталинское времечко в таких хлебовозках часто возили заключённых, а сейчас там полно булок и хлеба, которые разгружают к завтрашнему утру”, – думаю я, входя в подъезд. Не мог же я в эту минуту предположить, что через шесть часов – поздней ночью – меня повезут в неизвестном направлении на этой самой машине, на которой большими буквами написано “Хлеб”.

Но поднявшись на лифте на шестой этаж и войдя в свою комнату, я застал картину, от которой холодный пот выступил на лбу.

В комнате было много народу. Я узнал стоящего у моей двери дворника нашего дома Степана со своей татаркой-женой, убиравшей по утрам вместе с мужем снег и мусор во дворе. Они, как оказалось, должны исполнять роль понятых при обыске жилья гражданина Шемякина. Так они были обозначены в ордере на обыск, предъявленном мне мужчиной средних лет в сером костюме. Судя по всему, он был главным среди роющихся в моих шкафах и вещах молодых людей в синей милицейской форме, потому что каждый раз, когда они обнаруживали в моих вещах кажущиеся им подозрительными обрывки бумаг с какими-то письменными пометками и необычные для них рисунки, они несли их этому человеку, важно восседающему за моим рабочим столом и внимательно просматривающему принесённые бумаги и рисунки.

Моя мама с лицом белым как полотно, ещё не забывшая, к чему приводили обыски, устраиваемые сотрудниками аппаратов Чижова, Берии и Абакумова, держала на руках двухлетнюю Доротею, а Ребекка, с нескрываемой ненавистью в больших еврейских очах глядящая на бесцеремонно роющихся в её платьях и белье мусоров, сидела на стуле в углу комнаты.

“А на каком основании у вас получен ордер на обыск?” – задаю я вопрос человеку в сером костюме. “Вы