Новое вино - Александр Сергеевич Вознесенский

другую. Она почувствовала, что он благодарит ее за доверие, взглянула па него серьезно и с теплотой пожала его руку, которую он протянул, чтобы помочь ей подняться.  Они пошли и, едва завернули к усадьбе, увидели Петра Романовича, переходящего по мосткам через пруд. За ним шел и приказчик, молодой еврейский парень с веснушчатым здоровым загаром лица, немного хмельной и невеселый. Вероятно, ему только что досталось от хозяина, потому что Балыг, приблизившись к жене, закричал:  -- Вот он где, Мордухей! Нашел его у попа. Тоже хорош батюшка: завел дружбу с жидом!  -- Петр Романович! -- брезгливо поморщилась Вера Тихоновна, -- сколько раз я просила тебя...  -- Ах, да, -- перебил Балыг, -- с иудеем, с израильтянином! Жид, видишь ли, у нас запрещенное слово: некультурно! -- захохотал он, обращаясь к Степану Михайловичу, и со вниманием посмотрел ему в глаза, словно ища в них результатов разговора.  -- Я пойду домой, -- сказал приказчик нерешительно и горько, -- у меня в голове мигрени...  -- Идите, -- тотчас же отпустила его Вера Тихоновна и кивком головы как бы подтвердила разрешение, предупреждая вмешательство мужа.  Степан Михайлович сразу ощутил большую усталость, а раскатистый, крупный говор Петра Романовича, нарушавший длившееся еще впечатление глубокой и тихой беседы, все больше его раздражал:  --- Так, так, так, отрезал я попу! Луга, значит, церкви, а сено отцу Луке?  --- Отчего ты так громко! -- прервала Вера Тихоновна и, смягчая слова, взяла мужа, под руку. Потом посмотрела на Чельцова.  Он поклонился ее взгляду, сказал Петру 'Романовичу, что хочет поработать еще до обеда, и пошел во флигель, прикрывая рукою голову от знойной погони полуденных июльских лучей и долго еще слыша ненужные шумные слова:  -- А я говорю попу... 8.  К вечеру к Балыгам приехали гости, и в доме сделалось суетно и звонко.  Петр Романович переоделся в белый чесучовый костюм, утончавший громоздкую фигуру его, был оживлен, хлебосолен и искренним радушием своим заражал гостей, которые становились улыбчивы и добры. Это была по большей части молодежь, заинтересованная приездом писателя Чельцова, и Балыг, смешавшись с нею, заговорщицки шептался с барышнями о привычках и маленьких странностях милого гостя своего, делился с двумя студентами юношескими воспоминаниями о нем и казался сам молодым в непосредственной восторженности, с какою отзывался о Чельцове, увлекая приехавшую молодежь предвкушением необычного знакомства.  Степан Михайлович почувствовал и отметил это наивное, лишенное чванливости, а истинно и широко дружеское отношение к себе Балыга, как только вышел вечером к гостям. И ему приятно было ощущать, что осадок неприязни, навеянной грубой утренней сценой у пруда, исчез, что Вера Тихоновна была чутко права, называя мужа добрым и душевным человеком, и что ему, Чельцову, глубоко хочется воистину наладить семейную жизнь Балыга, оставить в доме его навсегда сегодняшнюю легкость и радость.  Степан Михайлович в то же время понимал, что веселое возбуждение, созданное Балыгом среди гостей, является лишь отзвуком его собственного, хозяина, настроения, а это настроение родил разговор, происшедший сегодня в саду после обеда. Петр Романович предложил Чельцову пройтись и покурить, а, едва вышли, приступил с заждавшимся, нетерпеливым допросом.  Чельцов выдумал в ответ почти весь свой разговор с Верой Тихоновной, чтобы не выдать ничего, что она не хотела открывать перед мужем, но по существу ответа не солгал: он высказал Балыгу свою уверенность в том, что в семье его наладится мир и любовь, и таково было искреннее суждение Чельцова. Так строились внесознательные предвидения его, так рисовался ему логический ход вещей, так намерен он был направить посильно пути мужа, приятеля своего, так грезилось ему в надеждах писателя--ведуна извилистых троп женской души, так наконец устремлял он ближайшую волю свою, волю вершителя-человека...  В ночь, в грядущую ночь, решил он додумать до конца новую тему жизни, брошенную ему драмой в доме Балыга, разобрать ворох мыслей, нахлынувших от нее, и облечь в четкие формы действия хаос этой темы, которая не ждет, не ищет эстетически-книжных выводов, а рвет и коверкает судьбы людей, заливая их кровью и болью. "А пока, -- думал он, когда пришел из флигеля в дом, -- надо не вносить смутных раздумчивых теней в запылавшую простыми вечерними огнями гостиную Балыгов, надо улыбаться улыбкам и веселыми словами встречать веселые слова".  Тем более, что Вера Тихоновна, занятая до сих пор хозяйственными делами, появилась среди гостей, подошла прямо к нему и, взяв под руку, сказала -- только легкая спесь, неприятная для Чельцова, скользнула в ее словах:  -- Ну, вот, попросим теперь нашего знаменитого гостя прочитать нам что-нибудь свое!  Все зааплодировали. Степан Михайлович отказывался, сколько полагается; потом, когда гимназистки окружили его и блеяли, как овечки: "просим, просим, просим", -- согласился. Он сходил во флигель, принес начатую рукопись повести своей "Универсальный магазин" и прочитал отрывок. Читалось не интересно и длинно, потому что начало не было известно никому, но было внове для всех -- слушать произведение из уст самого автора его, и потому публика оказалась благодарной: слушала напряженно, много хлопала и обсуждала потом долго и серьезно то, что ухватила и чего не поняла.  Спела еще неизменно оказывающаяся летом в гостях барышпя-консерваторка. Степану Михайловичу понравилось не пение ее, а лицо. Было оно, так подумалось Чельцову, похоже на спектакли, случающиеся в нынешних театрах: актеры отдельно не очень удачны, но хороша объединившая все режиссерская часть, и представление смотрится с приятностью и выжидающим интересом. У барышни не были красивы ни большой рот, ни кругленький нос, ни глаза, но вся она была хорошо поставлена, уверенная, художественно сдержанная, с задорным понимающим взглядом, и Чельцов решил после пения поухаживать немного за ней.  Пили чай на веранде, а затем пошли в сад, где Балыг протянул на проволоке восемь бумажных фонариков, красных и желтых. Два скоро сгорели, а другие со смехом потушили, потому что они не нужны были никому. Одиноко горел только крайний, почему-то забытый. Степан Михайлович ходил по аллее с консерваторкой, но она все время расспрашивала его о том, как живет Федор Сологуб, которого она считала "страшным демонистом", какая жена у Леонида Андреева и о других писателях, так что Чельцов, отвечая вежливо, ощутил в груди подступающее уныние и захотел вина.  Когда они направились к дому, у скамьи, под оставшимся фонариком, шевелилась смеющаяся группа. Среди других почудился и голос Веры Тихоновны, и Чельцов повернул с барышней к скамье, движимый неясным любопытством.  Вера Тихоновна стояла перед студентом и гадала ему по