Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

– За что же вас вон?

– А за то вон, что я и им не по вкусу, и К[онстантину] П[етров]ичу П[обедоносце]ву не по вкусу, да и наконец сам же я уйду: как бы я мало себя не ценил, какая бы горькая доля меня не ожидала с моим уходом, но я все-таки думаю, что 20 с чем-то лет службы к Контроле что-нибудь да значат, и обидно было по фантазии Островского быть выбрасываемым за борт; лучше самому уходить.

– Ну и что же дальше?

– Да к счастью дальше весь этот мыльный пузырь лопнул. Сольский говорит мне: странный человек этот Островский, что ему нужно от меня; я ничего не прошу, ничего не желаю, кроме одного: чтобы меня оставили на моем месте. К чему ему нужна эта перетасовка. Он и говорит Островскому: «Скажите, Мих[аил] Ник[олаевич], с чего это вы затеваете такие перемещения. Петров нужен М[инистерст]ву двора, барон Николаи нужен Госуд[арственному] совету и просит не отставки, а отпуска на год, а я считаю себя несколько полезным Контролю. Мне ваш проект очень неприятен; барону Николаи ваш проект очень неприятен, неужто только потому, что он приятен Петрову и приятен вам, нужно без выгоды для дела затеевать такие перетасовки?» Почти то же самое сказал Островскому барон Николаи, и дело этим закончилось.

– Но, – говорю я Филиппову, – разве этот проект существовал в сферах выше Островского, и он был уполномочен эти разговоры вести?

– Не думаю; а не думаю потому, что Сольский на мой вопрос: «Да кто же этого желает, это разве Высочайшая воля?» – ответил мне: «Не полагаю. Вы знаете Островского, он задумает что-нибудь и потом говорит: надо, надо Государю об этом сказать».

Во всяком случае, сцена эта характерная, как картинка из жизни.

От себя прибавлю, что как бы ни были против Филиппова вооружены Победон[осцев] или Островский, Контролю лишиться его значило бы понести незаменимую потерю; да и вообще при всех его недостатках и странностях, Филиппов для государственной службы крайне нужный человек; у него ум из необыкновенных по даровитости, способность работать поразительная и сила логики неотразимая.

О пруссаках на границе и в Варшаве

Курьезные совпадения.

Вчера видел [В. К.] Плеве.

– Вот у нас важное дело впереди, говорит он мне, не столько по содержанию своему, потому что в сущности все дело куриного яйца не стоит, а важное в смысле щекотливости; это вопрос о прусских подданных, расселившихся на наших границах. Комиссия под моим председательством[467] разработала этот вопрос и в историческом, и в законодательном отношении, теперь дело готово и будет ждать графа [Д. А.] Толстого. Как он возьмется за дело, решится ли энергически приняться за изгнание пруссаков, не встретит ли препятствия со стороны Министерства иностранных дел, все это очень интересно будет знать.

– А вы, – спросил я, – как думаете?

– Я, признаться, думаю, что препятствия со стороны Министерства иностранных дел, вызванные опасением возбудить умы в Берлине – будут.

Сегодня же как нарочно в pendant[468] к этому вопросу узнаю от одного офицера Главного Штаба про следующий эпизод. Получается в Военно-ученом комитете письмо на польском языке, за подписью аноним, в котором сообщается к сведению Военного министерства, что в Варшаве в настоящее время снуют во всех направлениях пруссаки под прикрытием агентов какого-то канализационного общества, и эти агенты, принадлежа к составу прусского ландвера[469], занимаются очень деятельно изучением Варшавы во всех ее подробностях.

Затем вечером сегодня же, как нарочно, получаю с почты письмо из Варшавы почти такого же содержания, как то, что сообщал мне офицер Главного Штаба, но только на русском, хотя и ломаном языке, вероятно, из того же источника.

Все это подтверждает только, что наши друзья немцы не дремлют и не брезгают никакими средствами, чтобы облегчать себе для будущего задачу воинственных замыслов против России en connaissance de cause[470].

О пруссаках и нашем железе

Разговор сегодня вечером с П. П. Толстым, одним из опекунов Демидовых[471], пробудил во мне все уснувшие на время сетования на Министерство финансов по вопросу о тарифах на чугун и железо. Толстой говорит то же, что пишут в «Московск[их] вед[омостях]», то же, что мне пишут с Урала, то же, что говорят все горнозаводчики, что кризис для всех наших уральских заводчиков приближается быстрыми шагами, и если в нынешнем году не будут возвышены пошлины на иностранное железо, в будущем году надо ожидать закрытия железн[ого] производства почти на всех заводах, и десятки тысяч рабочих пойдут по миру. Есть что-то роковое в этом вопросе. Весною кажется Министерство финансов было готово поднять тариф на железо, но – будто бы конфиденциальное сообщение [Г.] Швейница об угрозе Пруссии еще поднять пошлину на зерно, в случае, если мы возвысим пошлину на железо – остановило все добрые намерения министра финансов, и теперь в Ростове уже появилось вестфальское железо дешевле нашего. Непостижимо, как могла такая угроза Пруссии подействовать на Бунге столь устрашающе; допустим, что Пруссия возвысит пошлину на хлеб, но ведь это коснется только наших пограничных производителей, а главный сбыт хлеба у нас на юге и в Петербурге, – мимо Пруссии – прямо в Англию; это было бы убыток в 1 миллион рублей, тогда как конкуренция английского и германского железа у нас, это убытки на миллионы и разорение целого края; кроме того, завтра возвыси Министерство финансов пошлину на железо, послезавтра мы наносим Пруссии громадные убытки, большие во всяком случае, чем те, которые она нам может нанести пошлиною на зерно!

Интриги в Мин[истерстве] внутр[енних] дел

Был сегодня у Плеве на даче. Узнал от него, что гр. [Д. А.] Толстой здоровьем своим доволен и вызывает к себе своего [А. Д.] Пазухина для конференции по вопросу об усилении провинциальной власти. Тут же узнал нечто любопытное, характерное и интересное. Оказывается, что вопрос о здоровье гр. Толстого был уместен, ибо отсюда он уехал немного расстроенный, и в Москве [Г. А.] Захарьин нашел ухудшение в сердце и повторил графу пациенту: «Хотите жить, избегайте волнений!» Но вот что курьезно: вопреки диктону[472]: où est-on mieux qu’au sein de sa famille[473], оказывается, что ухудшение в состоянии сердца у гр. Толстого произошло от служебных неприятностей, а последние произошли от неугомонного [П. В.] Оржевского, о чем уже раньше слышал от дир[ектора] Деп[артамента] общих дел [В. Д.] Заики. Оржевский, более чем когда-либо пожираемый самолюбием и честолюбием, завел целую подземную мину, с тем, чтобы к отъезду гр. Толстого забрать себе в лапы Департамент личного состава, то есть общих дел, и затем в силу этого стать на ходули первого из товарищей министра, иметь доклад у Государя и затем окончательно забрать в свои руки и графа Толстого, и министерство его. Проект интриги смелый и неглупый. Имея полицию в руках, Оржевский наполовину владел своим министром, ибо всегда имел возможность впечатлять на графа Т[олстого] страхом пугающих фантомов. Приобретая в свое главное владение Департамент общих дел, Оржевский получал возможность заведовать всеми вопросами назначений по Министерству внутр[енних] дел и становился бы уже при гр. Толстом бессменным дядькой, без конкурентов, так как по Департаменту общих дел доклад у министра производится ежедневно. Суть всей этой комбинации очевидно заключалась в замысле парализовать влияние на гр. Толстого сильного конкурента для Оржевского, директора Д[епартамен]та общ[их] дел, Заики. Но Заика не даром малоросс: его не легко провести, и вот последнее время пребывания гр. Толстого в Петербурге ознаменовалось глухою борьбою двух партий: с одной стороны Оржевский solo, с другой стороны гр. Толстой, опирающийся на Заику; а так как для Толстого хуже всех пыток есть необходимость иметь личные объяснения, то результатом всей этой подземной войны было падение деятельности сердца у гр. Толстого, цена нанесенного Оржевскому поражения, при чем, во избежание дальнейших интриг, гр. Толстой признал нужным просить у Государя никого не назначать управляющим министерством, а сохранить управление Министерством внутр[енних] дел за собою.