Платформа - Роджер Леви

– Этого не должно было случиться. – Я проверил все и перепроверил еще раз. – Они должны быть там.

– Но их там нет, – глухо сказал Малах.

– Нет.

Замолкла даже Песнь.

А потом тысяча световых точек, одна за другой, зажглись на более чем восьмидесяти процентах монитории в Системе, и каждый огонек был жизнью, ожидающей возобновления, каждый огонек был историей спящего.

Камера упала – головокружительно, ошеломительно, – и показала их, сарки, всплывающие на поверхность моря и танцующие на ней, темно-синие зернышки на черно-сером поле. Каждый сарк был связан с Жизнью, каждое зернышко – с точкой света.

Малах завопил. Он схватил меня за плечи и затряс, крича:

– Да! Да, да, о, Алеф, да!

Песнь обезумела. Она взорвалась бесконечно отражающимся шумом и светом, превратилась в торжествующий рев. Она почти ожила. Казалось, я могу отключиться – и продолжу слышать ее.

Малах смеялся при виде того, как сарки на монитории погружались на предназначенную каждому из них глубину, а шаттлы – возвращались к кораблю-матке.

А потом, без предупреждения, посреди всей этой радости и восторга, монитория отказала, и мы очутились в темноте, нарушаемой лишь бледным светом от пьютерии за спинами, который размазал наши тени по мертвой стене.

Это был не простой сбой, как несколько мгновений назад. Это было что-то куда серьезнее.

Малах споткнулся, ухватился за меня.

– Что произошло?

Я снова включил комментарий.

– Прошу прощ… – Треск, а за ним – тишина.

– Монитория в порядке, – сказал я, повернувшись к ней спиной и проверяя пьютерию. – Комментатор на самом деле не на корабле-матке. Он никак не затронут тем, что происходит над Хладом. Они просто отключили комментарий, потому что не знают, что сказать.

Прежде чем я смог продолжить, большой монитор вновь включился с яростным треском. Малах как раз смотрел на него и страшно закричал. Я услышал, как он падает на пол. Когда я повернулся, ослепительное сияние монитора уже стало немного терпимее.

Я прищурился сквозь пальцы. Треск и вспышка повторились еще раз, а потом еще, и на третий раз стали видны смутные детали. Мониторию как будто вновь и вновь били ножом – черно-белый удар, потом магнетическое гудение и смазанная тень на сетчатке. В чередовании света и темноты мне был виден Малах, который стоял на коленях, зажимая глаза.

– С тобой все будет нормально, – сказал я ему, когда монитория начала успокаиваться. – Предохранитель сработал, просто не сразу. Но какое-то время ты будешь видеть Хлад каждый раз, когда закроешь глаза.

Я помог ему сесть. Малах тер глаза кулаками.

– Я вообще ничего не вижу, – сказал он. – Что происходит?

– Всё в порядке. Они переключились на другую камеру. Хлад просто решил устроить одну из своих высокоатмосферных электрических бурь, а кто-то не сообразил защитить коммы. Она…

Я осекся и уставился на экран; а потом я выругался.

– Что такое? – спросил Малах.

Монитория наконец-то заработала как следует и показала мешанину вращающихся обломков, а под ними – далекое море. Я поймал себя на том, что невольно собираю обломки у себя в мыслях, восстанавливая судно и рассчитывая силу и направление удара. Этот кусок сюда, тот повернуть и поставить вот сюда, а эту одинокую титановую полосу, смятую, как фольга…

– Что такое, Алеф?

– Один из шаттлов не успел поставить щит.

– О! – Малах несколько раз моргнул. – И все это увидели? Или все были как я?

– Это высокочувствительная монитория. На какой угодно другой, в каком угодно месте, это была бы всего лишь вспышка. Так что это видели все.

Малах закрыл глаза, потом открыл и посмотрел на свои пальцы.

– Значит, нам это не скрыть, – сказал он.

– Никто больше не сможет ничего скрыть. Дело только во времени. – Я несколько раз переключил монитор, проверяя другие каналы. – Этот случай уже разлетелся по всей Системе. В Песни он повсюду.

В некоторых программах уже делали расчеты, которые я провел в уме, обращая гибель корабля вспять, секунду за секундой. Я остановился на одной из них. Она была раздражающе медленной, но я смотрел ее достаточно долго, чтобы убедиться, что ничего не упустил.

– Да. Он повсюду, – сказал я. – Но он ни на что не повлияет. Может даже что-то добавить.

Малах прищурился на меня, его глаза постепенно начинали фокусироваться.

– Что-то добавить. – Он коснулся моей руки. – Ты постоянно меня удивляешь, Алеф. Что ж, тогда я тебя оставлю. О, и мои поздравления.

Я помог Малаху дойти до выхода, где его поджидал пилот. У циклолета скопилась маленькая группа людей, которые были так зачарованы его мониторией, что на них пришлось прикрикнуть, чтобы они отошли.

Я ненадолго задержался, чтобы посмотреть, как они смотрят. На их лицах читались возбуждение, и восторг, и неверие, и смех. Возвращаясь в свою комнату, я понял, что тоже смеюсь. Не из-за того, что случилось, а потому, что узнал их выражения и эмоции. Я их чувствовал.

Конечно же, я еще и анализировал свои реакции. Почему, например, вид десятка человек, настолько увлеченных монитором, произвел на меня большее впечатление, чем точное знание, что миллионы людей повсюду заняты тем же самым?

Вернувшись в комнату, я стал внимательно следить за реакцией на церемонию и несчастный случай.

Хотя мне всегда казалось, что у Песни был собственный таинственный климат, с формирующимися то там, то здесь облачками внимания, торнадо деятельности и лакунами покоя, то, что произошло в этот раз, обладало феноменальной скоростью. Шторм реконструкций и обсуждений сменился чем-то совершенно новым. Конечно же, я говорил Малаху, что ожидаю подобного, но головокружительная скорость и масштабы поразили меня.

И хотя пилот шаттла, Лиацея Кальфи, была безвозвратно потеряна, в базе данных «ПослеЖизни» остались данные ее нейрида, обновленные как раз тогда, когда она покидала корабль-матку. Спустя минуту после ее смерти на «ПослеЖизнь» подписались миллионы людей и историю Лиацеи Кальфи – какой бы она ни была обрывочной из-за внедренного во взрослые годы нейрида – просматривали по всей Системе.

Вот в чем одно из чудес «ПослеЖизни»: в том, что даже о невозвратимо мертвых могут заботиться. Гибель Лиацеи Кальфи не только не испортила запуск программы, она сделала «ПослеЖизнь» куда сильнее, чем я мог себе представить, и поместила ее в самое сердце Системы. С того дня заявки на внедрение нейрида полились неостановимым потоком.

А это значило, что церемония прошла успешно. Еще многие месяцы ее пересматривали повсюду, непрерывно, поглощая, изучая, обсуждая каждую деталь.

Но в тот первый день я долгое время наблюдал, и проверял, и блуждал по Песни, подслушивая и нашептывая, а потом, в три утра, вымотанный, прибежал к Пайреве.