Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Христофор слушал жадно, не проронив ни слова. Наверняка, моряк уже не ему первому рассказывал свою историю.

— Ладно, спасибо, что дал в тепле посидеть, не выгнал. А то шел я по Альфаме, продрог до костей — смотрю, окно лавки твоей светится. Ну и зашел. Вот теперь надо бы горло промочить, от рассказов у меня всегда горло пересыхает, а промочить — нечем, да и не на что. Не найдется полреиса? — Спросил без просьбы в голосе, не как побирушка — щетинисто, как равный.

Христофор в глубокой задумчивости поворошил в конторке, протянул ему монету. Глаза коротышки замаслились, колючки притупились.

— Теперь пойду. Острова свои искать! Тогда расплачусь и с тобой. И со всеми! — Шутка у него получилась горькой и двусмысленной. — Все только и делают в Лиссабоне, что надеются найти себе хоть какие-никакие острова. А с ними — золото, и свою землю, и почет, и счастье… Эх… Алонсо де Гуэльва даже королю написал. Просил побольше каравеллу дать, чтобы открыть новую землю, о которой ему якобы доподлинно известно. Вроде, не врет он, Алонсо-то, может, и вправду известно… А может, и врет… Кто ж таким даже со штурманом поделится! Известно — так и молчи, а то и без тебя туда доплывут, другие… Эх, одна бумага и писец чего Алонсо стоили, добрых десять чарок на это выпить можно было! Королю ведь на кое-какой бумаге писать не будешь, и без ученых слов не обойтись!

Христофор посмотрел на моряка обеспокоенно:

— И что король? Ответил ему?

— Нет пока.

— Когда прошение-то подавал?

— Да уж тому год.

Христофор едва заметно вздохнул с облегчением (что не укрылось от цепкого взгляда моряка) и спросил:

— А помнишь, где было это море водорослей? Квадрант что показывал?

Беззубый гаденько захохотал, обнажая синие десны:

— Ну что у меня за морда такая! Вот и ты, видно, меня за дурака принял! Место по квадранту ему скажи! Ты гляди: заволновался, забеспокоился! Байки я тебе морские травил, вот что, синьор картограф! Да, забыл сказать: там еще и голые бабы в «шпинате»-то плавали, а одна — ну точь-в-точь как торговка Амельда с рынка Эстрелья в голом виде, да с рыбьим хвостом! Знаешь такую? Кто ж ее не знает! Вот ужас-то где, кто ж после этого к новой земле поплывет! Из-за нее ведь и повернули обратно. — Он хохотнул над своей шуткой и быстро пошел к низенькой двери:

— Ну-ну, не смотри так, ухожу.

Но на половине пути повернулся и грустно произнес своим свистящим выговором:

— Эх! Дураки мы все! Ну из сотен тысяч одному и повезет, откроет он какой-нибудь остров, а остальные-то «искатели» — по канавам валяются да в тавернах байки травят. И все равно все надеются и ищут. Сам-то здесь, видать, недавно, картограф. Ты учти: Лиссабон — город опасный. Все тут надеются найти новую землю и разбогатеть! Так вот и сиди в своей лавчонке и не думай ни о чем таком. Женись, деток народи, складывай рейс к рейсу. Вот и похоронят и отца твоего, и тебя по-человечески, а не как моего отца — в общей могиле, пока сын скитался. Я глаза-то твои видел, и как заволновался ты, когда про письмо-то услышал. Либо тоже уже королю написал, либо собираешься. Пустое: у короля, поди, все escritores[268] завалены нашими прошениями. Мол, дайте денег и корабли — откроем вам земли, острова, новые пути в Азию, золота привезем, серебра! — Коротышка захохотал издевательски.

— А ну пошел отсюда! — крикнул Христофор с такой неожиданной яростью и выплеснул на коротышку такой вал ругательств, что тот спешно поковылял к двери по неимоверно натоптанному полу, опасаясь расправы — уже не щетинистый, жалкий, еще более уменьшившийся в росте. Он прихрамывал: на одном сапоге у него начисто оторвался каблук.

Христофор яростно хлопнул дверью и, перед тем как ее замкнуть, с растущей неприязнью оглядел лавку брата, в которой он проработал последний год. Низкий потолок с тяжелыми матицами, как на кораблях, нависал тяжело, небольшие, слюдяными ромбиками оконца грозила выдавить в любую минуту непогода, за дверью снаружи скрипела, раскачиваясь под ветром, на железных цепях вывеска.

Открыл дверь. На улице — ни души, серые булыжники поливал дождь. Он сосчитал выручку. Не густо: плохой выдался день. Записал в приходную книгу. Положил книгу на место. В лавке тепло и сухо. В глубине дома Амельда уютно грохотала горшками у очага. «Женись, складывай рейс к рейсу, деток народи» — так сказал беззубый моряк? Лавка вдруг напомнила отцовскую мастерскую. Основа-уток, основа-уток, основа-уток, и он хочет остановиться, но не может, потому что на него смотрит отец!

Вот и в этой лавчонке с низким потолком тоже можно до слепоты, до безумия срисовывать карты давно известных земель. А можно — опять пойти в море и плавать на «сахарниках» или даже работорговых судах, пока не выпадут зубы. Но все равно — оставаться и умереть никем. «А может, и вправду вступить в гильдию картографов, жениться, свой дом в Лиссабоне купить когда-нибудь?..»

Позади него выплыли гигантские, готовые выкатиться из орбит, глаза Амельды:

— Обед на столе, ваша честь господин картограф! — сказала она басом с добродушной издевкой. — Брат твой с сеньором настоятелем ушли куда-то, где, поди, подают что-нибудь повкуснее амельдиной стряпни, так что тебе одному ее жевать!

В ту ночь он спал плохо. Ругались и дрались соседи напротив, билась посуда. Утихомирились только под утро. Христофор закрыл глаза и вдруг почувствовал, что тонет. Погружается в толщу, что становится все темнее. Уже крепко схватила его за ноги «рука Нептуна» и тянет вниз. И жуткое удушье. Он бьется, но тщетно. Вдруг удушье медленно отпускает, грудь больше не болит: какое счастье, он научился дышать под водой! И где-то внизу кто-то поет знакомую андалусийскую песню (да это же тот мальчишка, «крысенок» с «Пенелопы», Салседо, севильянец!). И становится светлее, и проясняется черно-синяя толща, и внизу, на белом песке, по которому носятся тени рыб — «Пенелопа» и Ксенос, и вся команда на палубе. Они задрали лица и машут ему, веселые, более красивые, чем были в жизни, зовут, поднимают над головой тугие винные меха: тоже научились дышать под водой и даже пить! А Ксенос кричит своим охрипшим от вечного ора голосом: «Иди к нам, крысенок, сынок! Соскучилась по тебе наша «старушка»! Тут хорошо. Твое место здесь, с нами!»

Костяная клешня хватает его сзади за плечо, за предплечье и тянет вверх, к светлеющей поверхности. Он поворачивается: в него вцепилось безликое и безглазое белесое существо в темном монашеском балахоне и старается вытянуть его к поверхности посильнее «Руки Нептуна»… Если это

Смерть, то почему она спасает его? Ведь должно быть наоборот… И тут удушье опять зажимает в тиски горло и не отпускает, пока он не пробивает лицом водную толщу и не делает спасительный, прекращающий муку вдох. И сразу же над ним нависает тяжелая тень: он вынырнул рядом с бортом огромной каравеллы. У поручней беззубый коротышка — тот, со злым взглядом, что приходил в лавку. Но — какая перемена: теперь о великолепные его сапоги бьются ножны шпаги, увивается подобострастным змеем бархатный плащ. «Нравится моя новая красотка? — слышит Христофор сверху издевательский голос. — Конечно, нравится! А ведь я нашел свои острова, аккурат за тем морем водорослей они и были!» И перегибается через борт, и смеется — сверху вниз. К коротышке вдруг подходит какой-то великолепно одетый человек, и они начинают увлеченно о чем-то разговаривать. И отходят от борта. Лицо это, несомненно, Христофору знакомо. Где он раньше видел его? Ну конечно же, на монетах! Да это же… король Португалии! О Христофоре забывают. Каравелла медленно скользит мимо. На корме… старик-книготорговец из савонской лавки рассерженно, как тогда, трясет головой, глядя на него… Через мгновение Христофор понимает, что ошибся — это не книготорговец из Савоны, это Авраам Крескес: обе половины его кривого лица — живая и неживая — взирают на него, одна — с презрением, другая — с жалостью… Христофор хочет крикнуть, чтобы он не смел так на него смотреть! Но и лицо Крескеса куда-то исчезает. И появляется мерзкая, обезьянья усмешка убийцы Корвина! В руках у него та самая отцовская плетка. Христофор кричит ему грязные, отчаянные ругательства, а тот отвечает смехом и шутовски грозит ему плеткой. Уменьшаются витиеватые золотые буквы на черной корме: «Santa Maria». Христофор — в воде, оставлен за кормой, и теперь грудь его ломит уже не от отсутствия воздуха. Теперь это нечто более болезененное: знакомая всем неудачникам смесь дикой зависти, неприкаянности и смертной тоски. И по воде черным дымом стелется его горький, хриплый, яростный вой. И… он просыпается!