Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

— Птицы, butio[266]! — быстро ответил Христофор. — Их вели пути перелетных птиц.

Коротышка закивал согласно, хотя и разочарованно, как-то резко прекратил разговор (видимо, хотел сам удивить собеседников, но не получилось), поднялся и опять проковылял к картам на стене.

Христофору очень хотелось поговорить с ученым францисканцем о многих вещах — о странных трупах, найденных в океане, о Torrent vagabondo и, самое главное, — о пророчестве Исайи об островах и еще о многом другом, но при незнакомом посетителе не хотел затевать столь важный разговор. Вскоре, совершенно некстати, вернулся запыхавшийся, продрогший и промокший Бартоломео и торопливо, бросив испытующий, недовольный взгляд на коротышку, увел приора в столовую, уже оттуда крикнув сеньоре Амельде (она по причине плохой погоды и неудачного торгового дня вернулась с рынка раньше), чтобы принесла им туда чего-нибудь погорячее.

В дверях Марчена обернулся:

— Я надеюсь, мы вскоре продолжим с вами нашу преинтереснейшую беседу, сеньор Колон.

О, да, они непременно ее продолжат, хотя случится это совсем не вскоре, а спустя несколько лет. Причем при таких обстоятельствах, которые ни один из них пока не может и предположить: отец Марчена даст беглецам — Христофору и его пятилетнему сыну — приют в своем монастыре.

Христофор решил закрывать лавку — вряд ли уже кто-нибудь пожалует по такому ненастью. Но коротышка не уходил. Он попросил карту Мадейры, все рассматривал ее на неловко вытянутых руках, присев на грубый стул у стены. На нетерпеливые, раздраженные взгляды Христофора он не обращал никакого внимания. За окном бушевал зимний ливень. В лавке — тепло и сухо…

— Они ведь были никем, когда их знал мой отец. Так, навигадорами, других не хуже, но и не лучше! — неожиданно сказал он.

— Кто был никем? — с раздражением спросил Христофор. Сейчас он скажет посетителю: либо плати за карту, либо положи ее на место и ступай восвояси.

— Да все они были никем — и Зарко, и Теикшейра, и Перестрелло этот. Первооткрыватели! — В голосе его слышалась горькая усмешка.

Христофор не просто хорошо знал эти имена, он одержимо старался узнать все о том, как получилось у этих людей добиться всего, о чем мечтал в Лиссабоне каждый.

Коротышка поднялся, чуть прихрамывая, подошел к прилавку и аккуратно расстелил карту, словно хотел что-то показать на ней Христофору, но ничего не показал, а вместо этого зло хохотнул:

— Это потом уж они оделись в бархат и завели себе дружбу с грандами, лошадей и лучшие дома. А мой отец знавал их, когда эти подонки были просто капитанами, — Он криво усмехнулся: — Перелетные птицы на небе, которые «привели» их тогда к островам, имели лучше родословную и, может даже, полнее желудки. Отец ведь мой с Перестрелло плавал штурманом. Капитан этот вообще был — итальяшка, отец его когда-то из Винченцы приехал простым купцом.

Два укола колючими глазками:

— Не в обиду тебе будь сказано, я уж понял по выговору, что ты — тоже из тех краев… Но я-то все о чем: капитанами они были, отец говорил, так себе. Понять не могу, как Перестрелло смог принца Энрике в своих талантах убедить! Втерлись к нему в доверие. И в придворные пролезли, и титулы получили. Ловкачи! — В голосе звучала такая зависть, что Христофоро показалось: вся лавчонка до низкого потолка наполнилась ею, словно едким дымом (в действительности, это у Амельды опять что-то пригорело).

— Одной ловкости мало!

— Верно. Мало. Еще удача нужна. Без удачи в этом деле нечего и начинать. А потом — нужны упорство и достаточно черноты в душе, да сапоги покрепче, с подошвами потолще, чтобы затаптывать ближнего своего. И выправить все нужные бумаги, закрепляющие твое владение. — Мужичонка вздохнул. — Отец рассказывал, Перестрелло этот мужик был ловкий и умел хорошо обделывать свои делишки. Даром что помешался на старости лет и умер, говорят, в забвении на своем этом острове, Порту-Санту. А может, это Господь его и наказал за моего отца и нашу семью. — Он сделал паузу. — А первым-то Мадейру увидел не Перестрелло, а мой отец. Это он был впередсмотрящим в то утро! — Коротышка выкрикнул это, как будто кто-то ему возражал. Мутная слеза с готовностью подступила к рдящим краям его вывернутых наружу век.

— Когда отец умирал, ни о чем он больше не говорил, только об этом. «И вдруг, — говорил, — разошлись белые как скорлупа облака, и словно гигантский черный клюв пробил скорлупу: пик горы. Черный пик». — Глаза рассказчика остановились и помертвели, словно расступились стены лавки, и он сам все это увидел — и пик, и облака, — Капитан Перестрелло пообещал им тогда: тот, кто первым увидит землю, получит пятьсот мараведи и кусок земли на острове в пожизненную собственность. Ну отец и подумал по наивности и глупости, что слову капитана доверять можно. — Он горько вздохнул. — Рассказывал, что в команде смеялись: «Гляди, Коротышка, а дальше всех увидел!» Ростом-то я — в отца! Но все по-иному получилось. Перестрелло заявил, что землю первым увидел он, а не впередсмотрящий. Там, у них, оказывается, какой-то договор был с принцем Энрике. И для того, чтобы самому Перестрелло числиться первооткрывателем и острова получить, по этому договору выходило, что землю-то должен первым увидеть своими глазами сам капитан. Вот он и объявил перед всеми, что, мол, это облако и гору увидел еще накануне вечером. И в судовом журнале все так задним числом и записал. Врал, не боясь Господа! Так что отцу моему, получилось, ничего никто не должен. А кто он был такой, безвестный штурман, против самого капитана Перестрелло, сотоварища самого принца Энрике Навигадора?! Это потом уж свара началась у капитанов-то: и Зарко, и Теикшейра, Перестрелло — все перегрызлись! — Коротышка горько хохотнул опять. — А Мадейра досталась все-таки не Перестрелло, пришлось ему довольствоваться гораздо меньшим островом — Порту-Санту. Знаешь такой?

Христофор кивнул: совсем небольшой остров, проходили его много раз по пути на Мадейру.

— Ну да ладно, я еще не так уж стар, даром что зубы повыпадали, мне тридцать лет всего. — Коротышка осклабился, показывая Христофору багровые десны с черными остатками зубов. — После Пасхи — опять иду я в море с капитаном Алонсо де Гуэльвой, знаешь такого? — Христофор такого не знал. — Каравелла у него своя, и хоть совсем небольшая, но ходкая. И пьет он в меру. Так что уж на этот раз мои острова от меня никуда не уйдут. — Он вдруг понизил голос и оглянулся вокруг, словно сообщал что-то важное: — Мы с де Гуэльвой до них ведь осенью, может, и доплыли бы. И до этого самого острова Сипанго да Антиллы, о которых все только и говорят. Но попали в переделку, в какую я никогда не попадал: целое море водорослей. Шли не по карте, на карте-то уж «драконы»[267] значились, поэтому шли мы по «тунцу». Сначала подумали, что раз водоросли — значит, земля близко. Но потом началось неладное: никакой земли и в помине, да и воды не видать, а плывешь — словно в вареном шпинате! На руль трава намоталась, как русалкина грива, словно Океан не пускал дальше. И покуда хватало глаз, до самого горизонта, говорю я, — не вода, а вареный шпинат. Вот ужас-то где. Ни один из наших штурманов такого тоже за всю жизнь не видал. А уж когда ночь свалилась… Да какая, небо — ни единой звезды… А страх-то в ночном море всегда сильнее, даже если полжизни провел на воде, поди, и сам знаешь. Жутко всем стало, взбунтовалась команда: проклятье Божье! Мы и повернули обратно.