Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

у него самого издательства нет, все идет через ИМКА, но ИМКА сейчас нужны материалы о сегодняшних лагерях[1175]. Впрочем, Солженицын выражал готовность принять ксерокс книги в свою «Всероссийскую мемуарную библиотеку». Ксерокс Берберова посылать не стала. Она, очевидно, обиделась, причем не только на сам отказ, но и на холодный, хотя вполне вежливый, тон письма. К тому же Солженицын ни словом не обмолвился о «Курсиве», о котором, как считала Берберова, он не мог не слышать.

Однако – в любом случае – Солженицын вскоре получит возможность о «Курсиве» услышать, причем в небезразличном для себя контексте. В передаче по радио «Свобода», вышедшей в эфир в конце декабря 1984 года, «Курсив» и его книга «Бодался теленок с дубом» будут поставлены в один ряд. Этот факт вряд ли обрадовал Солженицына, да и Берберову, видимо, тоже. Но автор передачи (а им был Сергей Довлатов) ничего не ведал о сложности их взаимоотношений и написал, что думал.

* * *

К тому времени, то есть к середине 1980-х, Довлатов и Берберова уже были достаточно долго знакомы. Их знакомство инициировал Довлатов, написавший Берберовой под впечатлением от недавно прочитанной «Железной женщины»[1176]. В том же письме он восторженно отзывался и о «Курсиве».

Имя Довлатова, приехавшего в Америку в конце 1970-х годов и поселившегося в Нью-Йорке, Берберовой было известно, но в основном как остроумного, высокопрофессионального журналиста, создателя и главного редактора нью-йоркской газеты «Новый американец», которая (особенно в первые годы) ей очень нравилась[1177]. Но вскоре Довлатов прислал Берберовой три своих сборника – «Зону» (1982), «Заповедник» (1983) и «Наши» (1983), и она узнала и оценила его как прозаика. Выражая благодарность за присланные книги, Берберова писала Довлатову, что прочитала его повести и рассказы «с большим удовольствием» и что «по-своему “Заповедник” – шедевр…» Она специально отметила его «превосходный» юмор – «умный и сильный»[1178].

Переписка между ними шла в эту пору весьма интенсивно, и в одном из писем Довлатов вернулся к разговору о мемуарной прозе Берберовой. Он признавался, что ему особенно дорога в ее творчестве черта, которая «редко встречается в русской литературе и никогда не встречается в литературе эмигрантской и которую [он] бы назвал – “драматический, выстраданный оптимизм”». А затем добавлял: «И еще, уже по-человечески, я восхищаюсь тем, что Вы, может быть, единственная в эмиграции, не преодолеваете жизнь, а осваиваете ее»[1179].

Проблема оптимизма подобного рода была остро небезразлична для самого Довлатова, сформулировавшего свою человеческую и писательскую задачу так: «…любить жизнь, зная о ней всю правду!» [Довлатов 1995: 86][1180]. В этом направлении (судя по переписке с друзьями, напечатанных в «Новом американце» редакторских колонках и, конечно, по созданной в эмиграции прозе) шли его основные усилия. А в том, что эти усилия увенчались успехом и Довлатов не только не утерял в эмиграции, но еще больше отточил свое главное оружие для «освоения жизни» – юмор, возможно, сыграл определенную роль и «Курсив», дав в нужный момент подпитку и ободрение.

В текстах Довлатова можно обнаружить и прямую цитату из «Курсива». Речь идет о том эпизоде книги, в котором говорится о встрече Берберовой с Романом Якобсоном на ужине у общих знакомых. Якобсон, сидевший напротив Берберовой и, как известно, сильно косивший, «закрывал рукой свой левый глаз» и, «хохоча» кричал ей через стол: «В правый смотрите! Про левый забудьте. Правый у меня главный, он на вас смотрит» [Берберова 1983, 1: 134]. А вот – для сравнения – микроновелла из книги Довлатова «Соло на IBM»: «Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым: – В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый это так – дань формализму… Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..» [Довлатов 1993, 3: 314].

Довлатов, как видим, привел рассказ Берберовой практически дословно, изменив лишь часть последней фразы и добавив свою концовку. Правда, эти малые изменения придали рассказу иной, гораздо более широкий смысл, превратив, по наблюдению исследователя, бытовую историю в «культурно-исторический анекдот» [Сухих 2010: 53]. Видимо, поэтому Довлатов счел возможным не ссылаться на Берберову, хотя – в отличие от других своих микроновелл – он воспользовался здесь не чьей-то устной байкой, а опубликованным текстом.

Творчеству Берберовой был посвящен упомянутый ранее довлатовский материал, написанный для радио «Свобода». Посылая этот материал Берберовой, Довлатов снабдил его таким комментарием: «По форме это обычная торопливая халтура, но по существу все соответствует правде»[1181].

И действительно, о повестях и рассказах Берберовой, к которым Довлатов относился прохладно, он писал в нейтральном, чисто информативном тоне. Зато, говоря о «Курсиве», Довлатов назвал его «одним из самых захватывающих мемуарных произведений двадцатого века», утверждая, что «по ценности содержащихся в книге Берберовой сведений и документальных материалов, по независимости суждений, остроте психологических характеристик и яркости повествования» она сопоставима «лишь с мемуарами Надежды Мандельштам и потрясающей книгой Солженицына “Бодался теленок с дубом”»[1182].

Материал Довлатова не мог не показаться Берберовой лестным, но породил, похоже, смешанные чувства. Конечно, сравнение «Курсива» с мемуарами Н. Я. Мандельштам ей было всегда приятно, а сравнение с Солженицыным могло в принципе показаться забавным, но эпитет «потрясающая» в приложении к его книге должен был вызвать лишь раздражение и свести весь положительный эффект на нет.

К тому же Берберову, видимо, огорчило, что о сборнике ее стихотворений (а этот сборник, собственно, дал непосредственный повод для передачи) Довлатов отозвался относительно бегло и сдержанно, тогда как реклама недавно вышедшей книги была бы отнюдь не лишней.

Неслучайно свой ответ Довлатову Берберова начала не со слов благодарности, а с недовольного вопроса, почему на славистской конференции, где они оба присутствовали, он даже толком ей не представился и быстро отошел[1183]. Да и дальше, переходя к разговору о довлатовских книгах, Берберова держалась в том же духе, дотошно отмечая встреченные в тексте повторы и мелкие несообразности. Правда, для нешуточных похвал она тоже нашла место.

На замечания Берберовой по поводу его прозы Довлатов отреагировал на удивление кротко, обещая «быть повнимательнее»[1184], чем не мог ее не подкупить. Что же касается его странного поведения на конференции, то Довлатов объяснил, что он просто боялся показаться навязчивым, оттесняя окружавших ее людей. В результате мир между ними был восстановлен, и Берберова послала Довлатову «Курсив» с самой дружеской надписью.

Выражая признательность за книгу и надпись, Довлатов писал, обращаясь к Берберовой:

Надеюсь, Вам и без меня известно, что все вменяемые люди моего поколения испытывают к Вам самые восторженные и почтительные чувства, причем именно к Вам, как ни к одному другому здравствующему писателю первой волны. Каким-то странным образом тон Вашей речи, ход мыслей, ритмика, настроение, душевные правила – всё это очень созвучно и близко лучшим людям третьей эмиграции. Ничего подобного я (при всем огромном уважении) не могу сказать ни о Бунине, ни об Адамовиче, ни о Мережковских. Невозможно себе представить, чтобы у кого-то из них нашлось доброе слово в адрес, например, Олеши или тем более Эренбурга [Довлатов, Берберова 2016: 42–43].

Действительно, интерес Берберовой к создававшейся в Советском Союзе литературе встречался нечасто среди представителей первой волны эмиграции. Его, к примеру, был начисто лишен другой представитель той же волны, с которым Довлатов был близко знаком, – Андрей Седых, в то время главный редактор газеты «Новое русское слово». Как вспоминал работавший в этой газете Петр Вайль, именно от него Седых «впервые услышал имена Искандера и Шукшина, на уговоры посмотреть фильм