Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Однако до российской читающей публики, восторженно приветствовавшей Берберову во время ее визита в Москву и Ленинград осенью 1989 года, с жадностью проглотившей «Курсив мой» и «Железную женщину», слухи о ее настроениях во время оккупации Франции дошли с большим опозданием.

Эту тему мельком затронул Е. В. Витковский в предисловии к первому книжному изданию «Курсива» в России (до этого главы книги печатались в сокращенном варианте в журналах), но он поспешил заверить читателя, что обвинения Берберовой в симпатиях к «фашистам» представляют собой клевету [Витковский 1996: 15][1212]. К сожалению, это утверждение не соответствовало истине. Истину взялся восстановить О. В. Будницкий в статье со строго звучащим названием: «“Дело” Нины Берберовой» [Будницкий 1999]. Будницкий подробно излагал суть и обстоятельства этого «дела», знакомил российского читателя с «циркулярным» письмом Берберовой, а также публиковал часть связанных с этим письмом материалов, сохранившихся в американских архивах.

Обвинения в коллаборационизме, предъявленные Полонским, Будницкий упомянул, но не поддержал, отметив, что Берберова «в пронацистских изданиях не печаталась» и что ее «симпатии» к нацистам «остались, по-видимому, вполне платоническими» [Там же: 144]. Он ставил вопрос об этической стороне дела, анализируя разговоры и письма Берберовой, давшие основания говорить о наличии у нее определенных иллюзий в отношении Гитлера. Приведенные цитаты из переписки Берберовой свидетельствовали, что эти иллюзии держались значтительно дольше, чем она утверждала. Особенно красноречиво о том говорило письмо Берберовой Иванову-Разумнику от 26 мая 1942 года, в котором было такое признание:

Появились надежды – впервые за двадцать лет, и от них все перестроилось в своей внутренней основе. <…> Есть у меня кое-кто из друзей, кото<рые> сражаются на восточном фронте сейчас. Вести от них – самое волнующее, что только может быть. Здешняя наша жизнь – одно ожидание [Раевская-Хьюз 2001: 44][1213].

Статья Будницкого была встречена с большим и более чем понятным интересом, но она также вызвала резкий полемический отклик со стороны Омри Ронена. Лично знавший Берберову Ронен посчитал своим долгом еще раз подчеркнуть, что обвинения в коллаборационизме не имеют под собой никаких оснований, а также уточнить ряд других моментов.

В связи с вопросом о «прогитлеровских симпатиях» Берберовой Ронен, в частности, писал:

Я полагаю, что перед войной и до лета 1942 года она разделяла образ мыслей своего круга: не только жестокие политические убеждения и упования четы Мережковских (религиозные чаяния которых она презирала), Вольского, Смоленского и им подобных, но и благоглупости Бунина с Зайцевым, надеявшихся, судя по их опубликованной переписке, что не так страшен черт, как те, кто его малюют [Ронен 2001: 214].

Ронен также добавил, что Берберова «долго не верила, что евреев убивают, а когда увидала гестапо в действии, получила прикладом по уху и узнала правду, то немцев возненавидела лютой и непреходящей ненавистью, как ненавидят только разочаровавшиеся» [Там же].

Читатели «Курсива», скорее всего, помнят, что «прикладом по уху» Берберова получила в «страшный день» 16 июля 1942 года, когда в Париже прошли массовые аресты эмигрантов-евреев и их депортация в пересыльный лагерь Дранси. В этот день была арестована вдова Ходасевича Ольга Борисовна, которую Берберова отчаянно, но безуспешно пыталась спасти от отправки в лагерь. Она, разумеется, понимала, что ничего хорошего Ольгу Борисовну там не ждет, и все же «правду» о ее дальнейшей судьбе Берберова, как и другие жители Франции, узнала значительно позднее. Правительство Виши объясняло населению, что узники Дранси будут отправлены в южные районы Польши, где их ждет работа на различных сельскохозяйственных и промышленных объектах[1214].

А потому Берберова еще долго продолжала надеяться на возвращение Ольги Борисовны, ее сестры и других депортированных. «Лютая и непреходящая ненависть к немцам», вопреки предположению Ронена, возникла у Берберовой существенно позднее, когда стал известен подлинный масштаб злодеяний нацистов.

Важный вклад в обсуждение «дела» Берберовой внес обстоятельный материал М. Шраера, напечатанный в виде вступительной статьи к ее переписке с Буниным [Шраер 2010]. Восстанавливая историю отношений Берберовой и Бунина, Шраер отметил, что одной из причин разлада, начавшегося в середине 1940-х, была невольная (а отчасти, возможно, намеренная) причастность Бунина к затеянной Полонским кампании против Берберовой, достигшей своего апогея в статье «Сотрудники Гитлера». В годы оккупации Парижа Бунин и Полонский жили недалеко друг от друга на юге Франции и постоянно общались. Полученные от Берберовой письма Бунин нередко читал в присутствии Полонского, который интерпретировал их на собственный лад [Там же: 29].

Шраер был, собственно, первым исследователем «дела» Берберовой, кто прямо указал на весьма неприглядную роль Полонского в этой истории. Обратившись к его опубликованным дневникам, Шраер отметил, что Полонский относился к Берберовой остро неприязненно еще с середины 1930-х, следил за каждым ее шагом, стремясь уличить хоть в чем-то дурном [Там же: 31–34][1215].

И хотя годы оккупации Берберова провела в Париже, а Полонский – на юге Франции, он самым тщательным образом собирал на нее и ее мужа «компромат», не останавливаясь перед самыми абсурдными обвинениями[1216]. Шраер также проанализировал ряд новых материалов и свидетельств, непосредственно касавшихся «дела» Берберовой, включая взятые им самим интервью, и пришел, в свою очередь, к выводам, что ее симпатии к «тогдашним победителям» остались, видимо, «платоническими» [Там же: 23]. По его мнению, самым «серьезным аргументом против Берберовой» было ее стихотворение «Шекспиру», датированное 1942 годом: «Несмотря на то, что стихотворение “Шекспиру” пронизано отсылками к “Макбету”, оно вызвало недоумение у некоторых современников Берберовой – недоумение по поводу настораживающей авторской позиции» [Там же].

Стихотворение «Шекспиру», как уже говорилось, было опубликовано в 1953 году в антологии «На Западе». Однако у этого текста имелись и другие редакции. В послесловии к первому изданию «Курсива» на русском Берберова сообщала читателю, что данное стихотворение существовало в трех «версиях», «ходивших по рукам» во время оккупации [Берберова 1972: 631][1217]. Но при этом она не уточняла, какая именно из них была опубликована в 1953 году.

До недавнего времени было принято считать, что другие «версии» стихотворения до нас не дошли. Оказалось, однако, что это не так. Одна из этих «версий» сохранилась в Фонде Бориса Зайцева в Бахметевском архиве Колумбийского университета. Версия, сохранившаяся в Бахметевском архиве, называется не «Шекспиру», а «Заклинание», но разница состоит не только в названии[1218].

Стихотворение «Шекспиру» я приводить здесь полностью не буду, ибо теперь оно легко доступно читателю [Берберова 1984: 59; Берберова 2015: 77–78]. Что же касается «Заклинания», то, насколько мне известно, оно никогда опубликовано не было, а потому процитирую его целиком:

Заклинание

О гений Стратфордский, явись! Вернись

Туда, где Авон всё влачит туманы,

Где прежнего величья мужи полны,

И строгости, и мудрости седой,

И где не ждут тебя, как и не ждали

В шестнадцатом столетье. В мир шагни

В брабантских кружевах, в камзоле старом,

В ботфортах, стоптанных на всех подмостках,

Ты некогда был королей любимцем,

Шутом и богом дикарей вельможных.

Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут.

Тобой рожденные, тебя вернуть

Пытаются в тот грозный час, когда

Бирманский лес идет на Донзинан,

И зыблются Полесские болота,

И радуга над Волгою повисла,

И где-то между Ильменем и Доном

Владыка мира смотрит в очи року.

Они легли, миллионы, легионы,

С костьми еще татарскими