Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Тарковского добродушно отвечал: “…голубчик, я последний раз в 45-м году был в синема”» [Вайль 2012: 125–126]. Свои наблюдения над отношением Седых к создаваемой в СССР литературе Вайль подытожил так: «К востоку от Карпат предполагалась выжженная земля, которая не могла, не должна была произвести ни одного ростка зелени, ни одного цветка» [Там же: 126]. Берберова имела на этот счет иное мнение, что не могло не способствовать нахождению общего языка с новоприбывшими эмигрантами.

Их уважение должны были вызвать и проявившиеся в «Курсиве» черты характера Берберовой, скрупулезно перечисленные Довлатовым в той же передаче для радио «Свобода»: «…мужество, умение добиваться поставленной цели, трезвый и холодный ум, стойкость в самых неблагоприятных обстоятельствах, презрение к рефлексии, душевной вялости, интеллектуальному бессилию» [Довлатов, Берберова 2016: 39]. Довлатов особо отметил и то, что «Нина Берберова в своей скитальческой жизни всегда напористо овладевала языком той страны, где приходилось существовать… всегда находила работу, всегда преодолевала этнические барьеры» [Там же].

Представителям третьей волны должна была импонировать и другая отмеченная Довлатовым черта Берберовой – ее склонность «говорить все, что думает, независимо от того, какое это производит впечатление на окружающих» [Там же]. Эта особенность, наглядно проявившаяся в «Курсиве», вызвала в свое время негодование многих «старых» эмигрантов, но третьей волне она как раз пришлась по вкусу: агиографический подход к «великим» навяз у них в зубах уже в Советском Союзе. Импонировал третьей волне и сам стиль письма Берберовой, полностью лишенный напыщенной патетики, то есть именно того, что вызывало у всех причастных к неподцензурной российской культуре (а таковые в основном и оказались в эмиграции) резкое неприятие.

Неслучайно склонностью к напыщенной патетике Довлатов наделил (возможно, несправедливо, но в данном случае это неважно) Андрея Седых, к которому не испытывал особой симпатии. В «Невидимой газете» (второй части повести «Ремесло») Довлатов вывел Седых под именем Боголюбова, выражавшего свои мысли так: «Еще одно жертвоприношение коммунистическому Молоху… Еще один свидетель кровавой агонии большевизма…» [Довлатов 1993, 2: 92].

Конечно, к середине 1980-х эмигрантов первой волны осталось уже крайне мало. Седых, как и Берберова, был по возрасту среди наиболее молодых (о еще здравствовавшем Романе Гуле Довлатов писал, что он из-за старости «не подлежит общению»[1185]). Но Берберова к тому же отличалась удивительной для своих лет сохранностью – как умственной, так и физической. Это отмечали все, кто знал ее в эти годы, включая Довлатова, встретившего Берберову на славистской конференции. Он упомянул об этом и в материале для «Свободы», заметив (пусть не без известной гиперболизации), что Берберова «выглядит моложе многих своих учениц-слависток» [Довлатов, Берберова 2016: 39].

В общем, у Довлатова были все основания заявить, что «все вменяемые люди [его] поколения» испытывают к Берберовой «самые восторженные и почтительные чувства». К числу ее читателей и почитателей принадлежали практически все литераторы, с кем Довлатов общался еще с ленинградских времен.

И все же самые пылкие послания Берберова получала от Довлатова. В этом плане особенно выделялось письмо, повод к которому дало грядущее восьмидесятипятилетие Берберовой. Довлатов объяснял, что о приближении этой даты он узнал, перечитывая «в какой-то неправдоподобный раз» ее книгу, а заканчивал так: «Обнимаю Вас, восхищаюсь Вами и какой-то армянской частью своей души – горжусь! Судя по всему, людей, точнее – женщин, подобных Вам, уже никогда не будет» [Там же: 43].

Это письмо было больше всего похоже на тост, и именно так и расценила его Берберова. Она, несомненно, была весьма тронута, что не помешало ей высказать Довлатову свое давно копившееся недоумение, почему он так плохо распоряжается своим немалым даром. «Когда Вы собираетесь писать книги, издавать их, редактировать газету и вообще заниматься настоящим делом?» – вопрошала Берберова, а затем наставляла строгим тоном: «…надо писать, писать и писать. Мало есть, спать в меру, трудиться 14 часов в сутки, и все будет хорошо. Я стала любить давать непрошеные советы – не хотите – не слушайте. Потом пожалеете. Одумайтесь, как сказал Лев Толстой (впрочем, может быть, и не он)»[1186].

Берберова и вправду любила давать «непрошеные советы» литераторам младшего поколения, но только тем, кого считала талантливыми. В результате отношения, как правило, скисали, однако Берберову это не останавливало. Судя по заключительным фразам ее письма («В будущем году необязательно меня поздравлять с днем рождения, но через пять лет это надо сделать непременно – мне будет 90 лет. До этого срока прощаюсь с Вами» [Там же: 44]), она понимала, что общение с Довлатовым прервется надолго, и не ошиблась.

К тому времени он действительно больше года ничего не писал, кроме материалов для радио, переживая (по его собственному выражению) «литературный кризис»[1187]. И, в отличие от других обиженных Берберовой писателей, Довлатов был склонен признать, что для высказанных ею упреков имелись определенные основания. Но общаться, естественно, ему расхотелось.

Одному из своих близких друзей, попросившему Довлатова связаться с Берберовой, он так и написал: «…я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных, – бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла»[1188].

И хотя в том же письме Довлатов счел нужным сказать, что он «за многое» уважает Берберову и любит «ее мемуарные книги», ряд ее человеческих свойств, остававшихся раньше как бы в тени, теперь вышли на первый план. «Человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный», – писал Довлатов, не забыв припомнить Берберовой то, за что раньше не брался ее судить – а именно способность «оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать» [Довлатов 1995: 362].

* * *

Этот факт биографии Берберовой, о котором она рассказала в «Курсиве» с удивительной откровенностью, не пытаясь выставить себя в более выгодном свете, смущал, очевидно, многих читателей книги. Один из таких читателей, а также известных поэтов третьей волны – Дмитрий Бобышев – даже посвятил этой теме стихотворение, созданное осенью 1993 года, вскоре после известия о кончине Берберовой. Стихотворение называется «Владислав и Нина», но написано большей частью от лица Ходасевича, осыпающего упреками новопреставленную Берберову.

Бобышеву, видимо, Берберова была антипатична не только своим отношением к Ходасевичу. Как человеку верующему ему мог быть крайне неприятен «воинствующий атеизм» Берберовой, отчетливо проявившийся в «Курсиве». Не должно было понравиться Бобышеву и ее отношение к Бродскому, его давнему сопернику и врагу. Определенную роль, возможно, сыграло и мнение о Берберовой тех эмигрантов второй волны, с которыми Бобышев близко общался, в частности, мнение Ю. П. Иваска. Иваск относился к Берберовой скрыто неприязненно, называл за глаза «Берберихой» и с удивлением отмечал, что «она и теперь (то есть после выхода «Курсива». – И. В.) не без поклонников»[1189].

Неслучайно, переехав в Америку в 1979 году и достаточно долгое время прожив в Нью-Йорке, Бобышев не делал попыток познакомиться с Берберовой. Да и Берберова не проявляла инициативы, хотя Шмаков в одном из отправленных еще из Ленинграда посланий отзывался о Бобышеве как о талантливом поэте[1190]. В том же письме Шмаков советовал Берберовой обратить внимание на стихи Натальи Горбаневской. В этом случае Берберова учла его рекомендацию, раздобыла сборник Горбаневской, и стихи ей понравились. В дневниковой записи от 4 мая 1978 года Берберова, отмечая обилие талантов среди новоприбывших эмигрантов, упоминала и Горбаневскую[1191].

Несколько позднее Берберова послала Горбаневской письмо, в котором писала, что любит ее поэзию и хотела бы с ней встретиться в Париже, где она