Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

Князь умолк окончательно и, достав из кармана тончайший шелковый лоскут, заботливо протер открытые страницы Библии Евсевия, после чего закрыл ее. Остальные книги он сложил в отдельную стопку, сперва смахнув пыль с каждой. Собравшиеся выжидательно наблюдали за ним. Святые Отцы выслушали немало странного — будет о чем подумать в течение многих дней и ночей; однако все они ощущали, что не хватает последнего вывода. «Цель, сообщи ее нам, да побыстрее!» — в таких словах можно было бы выразить их нетерпение. После паузы князь продолжил:

— Когда, о повелитель и достопочтенные господа, имеешь дело с детьми, необходимо часто останавливать свою речь и повторять уже сказанное; вы же — мужи, искушенные в дебатах, а потому, что касается веры, о которой меня, как я уже говорил, спрашивали во многих народах, я скажу просто: она есть Бог; а если говорить о даровании ее, вы можете вырвать у меня эти Писания и обратить их в пепел, однако вы не сможете отныне отрицать того, что Вера, которую я вам принес, одобрена им. Не в священной божественной природе отрекаться от самого себя. Может ли кто-то из вас предположить, что он умалится до такой степени?

Истовость его проповеди привела слушателей в изумление.

— Достаточно ли пространна эта идея Бога, чтобы включить в себя все религии, возникшие на земле, судить не берусь, ибо желаю сохранять уважительность, — продолжил в своей прежней манере оратор. — Однако, если вы примете ее как достаточную, вам недолго придется искать форму, в которой ее воплотить. «Учитель, — спросил законник, — какова высочайшая заповедь закона?» И Учитель ответил: «Возлюби Господа Бога всем сердцем, и всей душой, и всем разумом», а потом добавил: «Такова первая и величайшая заповедь». О повелитель, никто еще не изобрел и никогда не изобретет более точного и однозначного выражения высочайшего человеческого долга — целокупности всей доктрины. Я не стану говорить, кто был учитель, произнесший эти слова; не буду я и настаивать на принятии этой веры, однако, если мир все-таки решит ее принять и жить в согласии с нею, настанет конец войнам и слухам о войне, и Бог достигнет желанного. Если Церковь здесь, в твоей древней столице, примет ее первой, с каким восторгом понесу я добрую весть народам…

Князю не дали закончить эту фразу.

— Что должен я понимать, о князь, под «целокупностью всей доктрины»?

Говорил патриарх.

— Веру в Бога.

В то же мгновение раздался оглушительный крик, изумив императора; в центре сумятицы стоял на цыпочках Геннадий и размахивал своим распятием с истовостью облеченного властью.

— Вопрос — у меня вопрос! — голосил он.

Наконец ему дали возможность его задать.

— В твоей целокупности доктрины что есть Иисус Христос?

Голос патриарха, ослабленный возрастом и болезнью, был едва слышен; глас его соперника проникал в самые дальние углы, а поскольку вопрос отражал то, что занимало всех собравшихся, то и церковники, и царедворцы, и почти все вельможи встали на ноги, чтобы услышать ответ.

Тоном столь же отчетливым, как и у собеседника, однако совершенно бесстрастным главный оратор ответил:

— Сын Божий.

— А Магомет, отец ислама, — что есть он?

Если бы аскет вставил во второй вопрос имя Сиддхартхи Бодхисаттвы, вопрос не приобрел бы такой остроты, не подействовал бы столь мгновенно и мощно; но Магомет, погонщик верблюдов! Многовековой раздор, ненависть, распри и войны — грабежи, сражения, осады, кровопролитие, унижения, захват территорий, разорванные соглашения, осквернение храмов и алтарей — все это всплыло в памяти при имени Магомета.

Нам уже ведома эта особенность индийского князя: никогда не забывать, какие отношения у него сложились с тем или иным человеком. За спиной Константина он увидел дожидающегося его юного Магомета — Магомета и мщения. Если греки отвергнут его план, и ладно, — он пойдет к туркам, привычным образом сменив Крест на Полумесяц. На то, чтобы это обдумать, времени было мало, он и не обдумывал; мысль пришла и ушла яркой вспышкой — и прозвучал ответ:

— Он останется в Духе еще одним из Сынов Божьих.

Геннадий, сотрясая воздух распятием, вскричал:

— Лжец, самозванец, изменник! Ты, посланец Сатаны! За спиною твоей — разверстый Ад! Даже сам Магомет был более допустим! А ты способен сделать черное белым, затушить воду огнем, заледенить кровь в наших сердцах — в одно мгновение или медленно, при сопротивлении нашего разума, однако низвергнуть чистого благословенного Спасителя или поставить престол его в незримом царстве рядом с Магометом, князем лжецов, кровавым убийцей, блудодеем, чудовищем, которого не вместит весь Ад, — этого тебе не удастся! Тело, лишенное души, глаз, не видящий света, гробница без усопшего — такова Церковь без Христа! Братья мои! Позор нам за то, что мы находимся рядом с этим коварным злодеем! Не мы здесь хозяева, чтобы его изгнать, однако мы можем уйти сами. Следуйте за мной, о приверженцы Христа и Церкви. Вернись к своим шатрам, о Израиль!

Лицо говорящего побагровело от волнения, голос до отказа заполнил залу; многие монахи вскочили с мест и с воем, в слепой ярости кинулись к нему поближе. Патриарх сидел на месте, пепельно-бледный, и беспомощно осенял себя крестом. Константин быстро и блистательно рассудил, как пристало поступить ему, императору и хозяину дома, и отправил четверых вооруженных офицеров охранять князя, который стоял на указанном ему месте, явно удивленный, но одновременно и заинтересованный, — он видел в этом проявление бездумности человеческой натуры перед лицом стародавнего позыва изуверской нетерпимости.

Стражи едва успели дойти до стола, когда Геннадий стремительно направился к двери, раскольники в смятении следовали за ним по пятам. Пусть читатель сам вообразит себе суету и сумятицу, беспорядочность этого безумного исхода. Он оказался достаточно масштабным, чтобы до смерти перепугать спутниц княжны Ирины. И вот в зале остались одни только придворные, патриарх и его сподвижники. Константин спокойным голосом осведомился:

— Где дука Нотарас?

Все добросовестно оглядывались, однако ответа не последовало.

Выражение лица монарха явственно изменилось, но, все еще сохраняя самообладание, он попросил церемониймейстера подвести к нему князя.

— Не тревожься, князь. Мои подданные горячего нрава и порой склонны к опрометчивым поступкам… Если ты хочешь еще что-то сказать, мы намерены выслушать до конца.

Князь не мог не восхититься самообладанием своего порфироносного собеседника. Отвесив низкий поклон, он ответил:

— Возможно, я излишне утомил достопочтенных отцов; однако мне было бы куда более прискорбно, если бы нетерпение их распространилось и на ваше величество. Я не встревожен, да и к словам своим добавить мне нечего, вот разве что вы пожелаете спросить о чем-то, что я оставил неясным или неопределенным.

Константин знаком повелел патриарху и всем присутствовавшим приблизиться:

— Церемониймейстер, стул для его святейшества.