Стоунхендж - Юрий Никитин

— Так держать! — заревел хозяин страшно.Оглянулся. — Эти разряженные свиньи, если и погонятся, то им легче пойматьдельфина в море!

— Здесь плавают дельфины? — удивился Томас.

Хозяин огрызнулся:

— Что, мы кроме этого пролива ничего не видели?

Томас с сомнением оглядел ветхое суденышко. Каким-то чудомоно набрало скорость и неслось, как выпущенная рукой Яры стрела.

— Правда, плавали?

— Дерьмо плавает, — огрызнулся хозяин, добавилвысокомерно, — а моряки ходят! Можете, благородный сэр, сменить штаны —опасность позади.

Томас швырнул щит и меч на палубу, там уже валялось вбеспорядке оружие, сам бросился поправлять парус. Моряки работали споро, мокрыемускулистые спины блестели от брызг и от пота. Волны ходили тяжелые, мрачные,но корабль несся уверенно. Томас, не будучи моряком, наконец понял, что еслиодни корабли строят в расчете на перевоз через море целое войско крестоносцевили стадо скота, другие для свирепых битв в открытом море, то этим торговцам смечами в руках для выживания нужны скорость и увертливость. Похоже, они ихполучили.

Яра спросила внизу убитым голосом:

— Значит, все напрасно?

— Почему?

Он смотрел внимательно за ее лицом. Она покачала головой.

— Но если тебе не суждено принести чашу... то чтобудет, когда ты ступишь на берег? Сгоришь в огне? А чаша исчезнет? Или мыпросто не доплывем, утонем раньше?

Он несколько мгновений следил за ее лицом. Яра явно убита горем.Или прикидывается? Осторожно подбирая слова, сказал:

— Если пророчество велит принести чашу ИосифуАримафейскому, то ему и нести... Я положил чашу в его мешок.

Она смотрела неверяще, потом в глазах появился гневныйблеск, а щеки покраснели.

— И мне не сказал?

— А что особенного? — удивился Томас. — Мышли втроем, груз делили.

Их глаза встретились. Томасу стоило усилий не отвести глаза.Злость сменилась гневом, она вспыхнула, набрала в грудь воздуха, чтобы сказатьчто-то очень злое. Томас уже напрягся, готовый защищаться, оправдываться, но неотступать, однако плечи Яры внезапно поникли. Ярость в глазах погасла, а голосдрогнул от страдания:

— Понятно... ты мне все-таки не веришь.

— Ну, Яра, зачем же так грубо! Я ж молчу, не напоминаю,что ты в какой-то тайной секте...

— Была!

— А где видно, что ты оттуда ушла?

— Я могу поклясться!

Томас развел руками.

— Яра... Я человек, который никогда не нарушает клятвы.Но я могу поклясться в чем угодно перед сарацином, язычником или индуистом и счистой совестью ее нарушить. Или дать клятву благородному рыцарю, потомотказаться с легкостью... ну, пусть с не такой уж легкостью, затем покаятьсявойсковому капеллану. Он отпустит мне грех, разве что велит поставить лишнююсвечку в часовне. Понимаешь?

Она спросила подавленно:

— Но разве нет нерушимых клятв?

— Есть, — ответил он с невеселой усмешкой, —но такие клятвы дает себе сам человек. Их легче всего нарушать, но как раз онибывают самыми нерушимыми.

Избегая ее взгляда, достал из мешка ломоть ржаного хлеба изавернутое в пергамент сало. Есть еще не хотелось, просто надо было чем-тозанять себя, но когда нарезал ровные белые ломти и по тесной каюте поплылигустые ароматы старого сала, выдержанного с солью и перцем, в желудке квакнуло,а во рту появилась голодная слюна. На рыжеватых ломтях хлеба белое сало срозовыми прожилками мяса и красными крапинками перца выглядело чересчурсоблазнительно. Как-то само собой получилось, что умял почти половину. Ярабеспокойно завозилась, затем, избегая смотреть на него, схватила ломоть ивонзила белые зубы. Аромат свежего хлеба и старого сала стал одуряющим.

Когда остался последний кусок, их руки встретились. Обаотдернули одновременно, уступая друг другу. Посмотрели наконец друг на друга. Вглазах Томаса было смущение. Яра рассмеялась:

— Я даже не думала, что проголодалась, как волк!

— Не сердись, — попросил он.

— Да ладно, — сказала она. — Ты прав. Я дажене знаю, почему ты все-таки принял мою помощь. Ведь ты ждешь, что я могу тебязарезать сонного?

Томас несколько долгих мгновений смотрел в ее колдовскиелиловые глаза. Вдруг бесшабашно махнул рукой, Яра безошибочно узнала жесткалики.

— Авось, рука не подымется на такого молодого дакрасивого... А зарежешь так зарежешь... Меня уже сто раз могли зарезать.

Ее глаза внезапно сузились.

— Тоже женщины?

— Нет, сарацины. Но тоже такие же злые и коварные.

Он говорил беспечно, но глаза оставались грустными. Ярасказала сочувственно:

— Ты все еще... из-за пророчества?

Он огрызнулся:

— Ты все-таки ведьма! Знаешь, куда пырнуть ножом. Всвежую рану. Да, я знаю, что сам сэр Бог разделил мир на знатных и незнатных. Унего на небе тоже возле трона стоят Силы и Престолы, ниже на ступеньку —херувимы, серафимы, еще ниже — архангелы, а в самом низу — ангелы, что-то вродечеляди на побегушках. Знаю и радуюсь, что родился в замке благородным сэром, ане в хижине простолюдина среди навоза... Но либо я урод среди своих... или этокалика на меня так подействовал, но я не понимаю, с какой стати какой-то знатныйдурак, дрянь и ничтожество, садится выше меня лишь потому, что его далекийпредок хорошо сражался при Ардах, заслужил титул от короля... пусть даже предокбыл великим человеком, признаю. Но его праправнук, который лезет впереди меня,ничтожество! Да, сэр Бог установил именно такой обычай. Но я верю, что когда-тосэр Бог в своей великой мудрости решит награждать человека по его личнымзаслугам, а не деяниям его далеких предков!

Яра спросила тихо:

— Ты все оправдываешься, что не взял мальчика?

Томас вспыхнул, хотел возразить, но внезапно сник,признался:

— А хоть и так. Я жизнью рисковал, кровью полил всюдорогу от Иерусалима до Британии!.. А мне говорят, ты, мол, простых кровей, аэтот — благородных. Ему и нести. Я ж не спорю, ежели это был бы сам Иосиф Аримафейский,тот самый, который... А кстати, он что-нибудь достойного свершил, или ему лишьповезло, что в его гробнице захоронили Христа? Ну ладно, это другой разговор. Японимаю, как человек становится знатным, но в моей простой рыцарской голове неукладывается, как можно унаследовать знатность! Можно унаследовать землю,замок, деньги, даже рост и ширину плечей, но знатность?

— Однако пророчество, — напомнила Яра. — Еслибы ты решился сам везти чашу, без мальчика, то ты выступил бы против самогоБожьего повеления!