Смерть чистого разума - Алексей Королев

более вероятно – который был подарен ему госпожой Лавровой.

– Благодарю вас, Степан Сергеевич, – Ульянов закончил расправу над третьей чашкой воды из кувшина, который он сам же принёс из буфетной. – Вы прекрасно излагаете, коротко и ясно. Что-то ещё, господин Целебан?

– Почему никто не слышал выстрела? Тер и Фишер отошли совсем недалеко от Ротонды.

– Разумеется, потому что стреляли через некий предмет, заглушающий звук.

– И что же это?

– Тут я вынужден сделать ещё одну – клянусь, инспектор, самую распоследнюю и маленькую – остановку. Преступление это, как я уже сказал, было тщательно и хорошо обдумано. И всё же я не мог отделаться от ощущения какой-то его… спонтанности, что ли.

Почему именно в этот день? Конечно, наличием в доме сразу двух прекрасных кандидатов в убийцы – Тера и Фишера – следовало воспользоваться. Но почему именно тогда? Ведь оставалось ещё то самое алиби, которое убийце следовало себе обеспечить. И тут я вспомнил историю про бесцеремонность мадам, которая вмешалась в ваш ужин и рассказала, как напугана её дочь запахами, исходящими от Корвина, – а главное, его внешностью. Думаю, доктор сообразил то, до чего догадался и я: мадемуазель не заходит внутрь Ротонды. И тем самым обеспечит доктору прекрасное алиби.

– Очень рискованно, – заметил Целебан. – А если бы именно в этот день мадемуазель преодолела свой страх и вошла?

– Очень, – согласился Ульянов. – Но любое умышленное убийство – риск.

– Сначала я решил, что доктор стрелял через подушку – ту самую, которую он брал с собой на тренировку Тера, – продолжил Ульянов. – Правда, о подушке доктор упомянул сам, ещё в первом разговоре с вами, Маркевич. Это, конечно, немного нелогичное поведение для убийцы. Ну а потом я нашёл способ её заполучить и осмотреть. Она действительно имеет съёмный чехол, но сама основа была совершенно цела. Но я уже понимал, что не просто нахожусь на правильном пути, нет – я почти у входа. Вчера утром я хотел зайти в Ротонду, но там постоянно крутились вы, дражайший Николай Иванович. Так что мне оставалось издали глядеть на окна, выходившие вовнутрь, как я знал, на антресоли. И тут в одну секунду я понял всё. Что убийца мог делать с Корвином на антресолях? Какую единственную цель они могли там преследовать, – ну кроме убийства, разумеется?

– Очевидно, книги, – сказал Целебан.

– Именно. Книги. Я не знаю, что именно убийца предложил проделать там Корвину – помочь в поиске чего-то конкретного и просто расставить тома. Да это и неважно. Но именно в книге был спрятан ответ. Инспектор, для чего доктор Веледницкий по его словам, заходил в Ротонду по дороге на тренировку Тера?

– Отдать Корвину книги.

– Какие именно, не помните?

– Прекрасно помню. Первый том «Энциклопедии законоведения», «История материализма» Ланге, «Четыре фазиса нравственности» Блэкки и «История философии в жизнеописаниях» Льюиса. Все они лежали на столе Корвина, да и сейчас, вероятно, там лежат.

– Лежат. Ночью, во всяком случае, лежали. Скажите, инспектор, вы читали что-нибудь из вами перечисленного?

«Кем-кем, а тактичным его не назовёшь, – подумал Маркевич. – Мог бы спросить меня, я по крайней мере Ланге листал. Правда, сто лет назад».

Инспектор Целебан улыбнулся и развёл руками. Он бы, вероятно, что-то сказал, но не успел, потому что у пансиона уже спешивался со своего неубиваемого велосипеда капрал Симон – на сей раз с винтовкой за плечами. Он вошёл было в дом, но по знаку Целебана остановился в дверном проёме, придав себе – уже по собственной инициативе – весьма воинственный вид.

– Прекрасно, – сказал Ульянов. – Дело, кажется, сделано. Итак, инспектор, ни одну из этих книжек в руках вы не держали. Напрасно, совершенно напрасно. Мало того, что их прочтение способствовало бы вашему умственному росту. Возможно, будь вы знакомы с этими книгами, вы бы гораздо быстрее – и главное, куда точнее – установили бы личность убийцы. Так как это сделал я. И это будет последняя, философическая, составляющая моего расследования. Самая прекрасная и самая, увы, краткая.

«Сейчас Целебан его задушит. Я бы, наверное, сделал это ещё пять минут назад. Да, Степан Сергеевич, вот и подлечил нервишки, вот и отдохнул. Чёрт, ничего более интересного в моей жизни не происходило никогда, хотя казалось бы».

Ульянов снова поднялся с кресла.

– Помните, Маркевич, вы пересказывали разговор о внезапном увлечении Корвина греческим языком?

– Да, это Николай Иванович рассказал.

– И о том, что ранее Корвин игнорировал античную философию, толком не знал древнегреческого и никогда не интересовался подобными вещами?

– Точно так, Владимир Ильич. На этот факт указывает и первый биограф Корвина, Умберто Гвидони. Он ещё заметил, что в парижской библиотеке Корвина, огромной, не было ни единого тома греческих классиков. Даже Платона и Аристотеля.

– Вот! – Ульянов выбросил руку в сторону Целебана да так, что инспектор слегка отшатнулся. – Знаете ли вы, инспектор, какая книга объединяет все те четыре, которые доктор Веледницкий принёс Корвину? Объединяет, потому что именно в этих четырёх книгах содержится подробный анализ её содержания? И не просто подробный, а блестящий, особенно у Ланге. И какая книга на самом деле была в стопке, принесённой Корвином пятой, отсутствовала – и сейчас отсутствует – в Ротонде и до сегодняшнего утра покоилась на дне расселины, – поскольку именно через неё убийца стрелял в Корвина? Возьмите, господину Канаку непросто было её найти.

Ульянов протянул Целебану мешок и не дожидаясь, пока тот извлечёт на свет божий его содержимое, обернулся к Маркевичу:

– Ну-с, догадались?

– «Поэтика» Аристотеля.

Это был не голос Маркевича. Это сказал Антонин Васильевич Веледницкий.

65. Единственная улыбка в его жизни

Всякий дом перестаёт быть домом, когда в нём начинают хозяйничать чужие люди. Эта мысль пришла в голову Маркевичу, сидевшему на козетке в углу холла, когда мимо него раз, вероятно, в двадцатый прошёл Симон со стопкой каких-то папок: оба инспектора проводили теперь обыск.

Веледницкого увезли в карете, на которой в «Эрмитаж» прибыл Симон. Капрал явился, разумеется, не один – доктора сопровождали теперь два почти неотличимых друг от друга усатых жандарма в штатском. В кабинете в отсутствие его хозяина быстро воцарился самый натуральный погром: Целебан и Гро-Пьер (он явился в пансион ровно через минуту после того, как доктор сказал «да, господин Целебан») быстро просматривали книги и бумаги, часть вручали капралу, но большую просто бросали себе под ноги. В углу кабинета, в кресле сидел Николай Иванович. Никто ему не говорил ни слова и сам он хранил полное молчание: вжавшийся в кресло, он был почти совершенно незаметен среди царившего вокруг