Смерть чистого разума - Алексей Королев

текло со шляпы. В одной руке он держал верёвку (как всегда, аккуратно смотанную) и альпеншток, в другой – небольшой заплечный мешок. С мешка тоже порядочно капало.

– Где вы были? – по-французски спросил Шарлеманя инспектор. Тон его был неприязненный.

– Гулял, – ухмыльнулся проводник. – Я всё сделал, господин Ульянов. Прямо где вы описали, там и лежало. Вот.

И протянул Ульянову мешок.

– Что здесь происходит? – спросил Целебан. – Господин Ульянов, что в этом мешке?

– Вы окажете мне громадную услугу, если потерпите ещё пять, буквально пять минут, – отозвался Ульянов. – А вам, мой друг, большое спасибо.

С русского на французский он переходил безо всякой запинки, и Маркевич, уже не раз наблюдавший это, снова поразился.

– «Дикий человек»? – переспросил Целебан. Мешок Шарлеманя его, кажется, интересовал теперь куда менее. – И что это значит в данном случае?

– Дело в том, инспектор, – отвечал Ульянов, – что «дикий человек» или попросту «дикарь» – это не только житель Полинезии или какого-нибудь там Парагвая. Так ещё называется геральдическая фигура, щитодержец. Знаете, по краям щита иногда изображают фигуры в полный рост. Льва, единорога, рыцаря или, как в нашем случае, полуголого косматого дикаря. А знаете, где мадемуазель Марин могла видеть такого щитодержца?

– Господи… – сказал Целебан.

«Если кто-нибудь взялся изобразить эту сцену на холсте, то прилежный каталогизатор описал бы её так: “У окна фигура Ульянова, немного склонённая вперёд с вытянутой правой рукой, указывающей на инспектора Целебана. Целебан застывает с чашкой у самых губ. Напротив в кресле доктор Веледницкий c прямой спиной и лежащими на коленях руками. Его лицо бесстрастно, но это бесстрастность не самообладания, а усталости. На диване Скляров с полуоткрытым ртом и Маркевич, тянувшийся было к папиросам, да так и остановившийся на полпути”. Немая сцена».

– Увы, – сказал Ульянов и, наконец, сел в кресло. – Все ваши построения относительно времени убийства Корвина, инспектор, предельно неточны. Мадемуазель солгала – вероятнее всего, просто от испуга. Ведь Корвин уже давно начал оказывать ей своеобразные знаки внимания, вряд ли ей слишком приятные. Она старалась не заходить к нему, она не видела Корвина как минимум несколько дней, она не видела его и в тот день. Она только слышала запах, как обычно, запах, который слышали все, потому что Корвин, по вашим же словам, доктор, хотя и стригся, но мыться отказывался категорически. А в Ротонде, где наглухо заперты все окна, запах этот мог держаться сколько угодно. Даже я, осматривавший дворик Ротонды вместе с Лавровым в четверг, уловил его слабые остатки, хотя бы дверь была и заперта. Мадемуазель оставляла еду на пороге, прямо под родовым гербом Корвин-Дзигитульских. Описывая своё посещение Ротонды, она описала и Корвина – таким, каким его знают все, таким, каким она действительно видела последний раз – с длинной бородой и волосами до плеч. Подстриженный же Корвин менее всего похож на дикаря, да ещё в костюме-тройке, в который он зачем-то обрядился в свой последний день. Словно готовился в гроб лечь при всём параде. Мбда. Таким образом, можно предположить, что в полдень – точнее, в начале первого часа пополудни – Корвин мог быть уже мёртв, а если это так, то последними, кто точно видел Корвина в живых, становятся участники и свидетели тренировки: Тер, Фишер и… вы, Антонин Васильевич.

– Это всё ещё догадки, – заметил Целебан. – Кроме того, Корвин мог быть убит в любой момент между визитом в Ротонду доктора и появлением там Лавровой. Или в те несколько минут, которые прошли между уходом всей компании в пансион и появлением там великого князя.

– Сейчас вы опять упрекнёте меня в недопустимости моих рассуждений, – возразил Ульянов, – поэтому я заранее напомню вам, что я не сыщик. Да, теоретически вы правы. Но времени, во-первых, чертовски мало. Лаврова отправилась к Ротонде сразу после ухода доктора, Тера и Фишера на тренировку. Да, убить можно за одно мгновение. Но это рискованный, спонтанный акт. А тут мы имеем дело с тщательно спланированным преступлением. И кроме того ваша версия опять вводит в наши рассуждения некое «третье лицо» – а я убеждён, что никакого третьего лица не было. Кроме того, мне больше нет никакого дела до времени убийства. Я уверен, что Корвин был убит в ту самую минуту, когда доктор Веледницкий спустился к нему. Все эти детали про мадемуазель, щитодержца и прочее предназначены убедить не вас или гипотетических присяжных. Они должны убедить убийцу перестать валять дурака и во всём признаться.

– Да, присяжным этого будет маловато, – сказал Целебан.

– Ничего, – кивнул Ульянов, – зато им наверняка понравятся показания мадам и мадемуазель Бушар – как о том, что мадемуазель в действительности не видела Корвина, так и о некоторых царивших в этом доме нравах. Обывателю нравится слушать про чужой разврат – он помогает им легче смиряться с собственным. Нет, инспектор, с сегодняшнего дня это всё уже не догадки, – продолжал Ульянов. – После признаний Фишера я понял, что могу, наконец, представить вам те самые «неопровержимые доказательства», которые устроят суд. И рано утром я поговорил с мадам и мадемуазель, после чего посоветовал им отправиться в Эгль. Оставив предварительно доктору Веледницкому ту самую странную записку. Думаю, часа два назад они закончили давать показания вашим коллегам в управлении кантональной полиции, и если я всё верно прикинул, вот-вот должен появиться капрал Симон, – ну или кто-то другой, кого инспектор Гро-Пьер пришлёт за арестованным.

– За каким арестованным? – прохрипел Веледницкий. Объятия Шарлеманя, в которые маленький проводник заключил вскочившего было доктора, оказались явно железными. – Врёшь, всё врёшь!

– Я впечатлён, господин Ульянов, – сказал Целебан. – Благодарю вас, Канак. Нет, руки господина Веледницкого можно отпустить. Просто постойте пока, пожалуйста, за спиной доктора.

– Я впечатлён, – повторил инспектор. – Но у нас осталось ещё кое-что не прояснённое. Например, орудие убийства.

– Да, револьвер. Это не так сложно, как кажется, и совершенно неинтересно. Да и вообще – тут всю работу проделал Степан Сергеевич, так что опять ему и карты и в руки. А у меня, признаться, немного в горле пересохло.

– Разумеется, лупара была не единственным оружием в этом доме, – начал Маркевич. – Кстати, где она сейчас?

– У Гро-Пьера. Это же по-прежнему вещественное доказательство, пусть и не имеющее, по-видимому, прямого отношения к делу.

– Очень хорошо, – сказал Маркевич. – А то я, признаться, немного неуютно себя чувствовал. Вдруг вы опять её вернули. Так вот. Помимо лупары у доктора был ещё и револьвер и он вам его не отдал, инспектор. Более того. Револьверов было два, и это обстоятельство – самое важное.

– Два? – переспросил Целебан.

– Именно. Вы, конечно, заметили полную идентичность «бульдога»,