Мой сладкий негодяй - Роксана Чёрная

— Хочу, хочу

Она так этого желала, прямо сейчас, прямо здесь, но в её трепетный мир нирваны пробился его низкий хриплый недовольный голос, разрушивший всё:

— Ответь, черт возьми! Маша.

— Что?

— Это впервые? — Кивок. Ну конечно, впервые, никто не мог бы стать для неё желаннее, чем Сладенький.

Мгновение, и все закончилось. Ослабевшие ноги стояли уже на полу, а Стас тряс головой, стараясь прийти в себя.

Маша таращила глаза, не понимая, что происходит и он уже раскрыл рот, чтобы высказать что-то судя по пронизывающему взгляду грубое. В этот же момент ручка двери стала дергаться. Раздался нетерпеливый стук, и Стас ругнувшись, рывком поднял свою форменную рубашку и натянул.

— Стас, — еле слышный шёпот. Понятно же, что их не должны застать, но было больно чувствовать негатив волнами от него исходящий.

Что это с ним?

Он подобрал мятую женскую футболку и как, ребенка одел Машу.

— Станислав Алексеевич, Синицына, — процедил он сквозь зубы, демонстрируя истинное положение вещей. — В следующий раз, когда вас настигнет зуд в одном месте, потрудитесь подготовиться во избежание эксцессов.

— Подготовиться? Что это значит? — зашипела в ответ Маша и оттолкнула его руки, ошеломлённая его бестактностью. Сама натянула брюки и надела шлепанцы, наблюдая за ним исподлобья.

— Это значит: предохранение и защиту от сопутствующих половых заболеваний.

Обиженно вздрогнув, Маша отвернулась.

— Подробнее рассказать? — взял Станислав Алексеевич её за подбородок и повернул лицом к себе, заставляя смотреть в его поддернутые гневом глаза. — На будущее.

Будущее, в котором даже фантазии о нем выглядели сказкой.

— Обойдусь.

Станислав Алексеевич отошел и Маша невидящим взором, чувствуя, острую боль в груди смотрела на место, где он только что стоял.

В процедурную вошла та самая дама с модной стрижкой за сорок. Заведующая

— Станислав Алексеевич, все в порядке? — перевела взгляд с него на девушку. В ней чувствовалась острая ревность, но во всей позе наблюдался наигранный страх.

— Конечно. У пациентки Синицыной случилась истерика. Вам же, Марина Евгеньевна не нужно, чтобы по больнице носился еще один сумасшедший? — иронично спросил хирург.

Было удивительно наблюдать, как он из страстного заботливого любовника мигом перевоплотился в безразличного ко всему профессионала.

Заведующая проглотила едкий ответ и снова перевела взгляд на Машу. У той внутри клокотала злость и желание вцепиться ногтями в красивое, лживое лицо мужчины.

— Вы точно в порядке, милочка? Может вам, успокоительного назначить?

— Нет, благодарю. Станислав Алексеевич сработал получше любого успокоительного, мне даже спать захотелось, — проговорила она, не глядя на него, но кожей ощущая, как напряглось мужское тело. В комнате даже плотность воздуха резко изменилась, стало душно, как перед дождем. Но грома не будет, он не дождется сцены её унижения. Маше подумалось, что впервые она бы смогла сыграть Катарину из "Укрощения строптивой" Шекспира. Раньше в ней была лишь нежность, теперь она ощущала в себе полыхание гнева.

С этим Маша и вышла, протискиваясь между врачами, невзначай хлестнув Станислава Алексеевича по лицу волосами, как веткой дерева. Правда, случайно.

Она стремительно удалялась от места своего сорома и услышала только остаток фразы.

— Проверка уже в пути. Немыслимо! Как вообще психиатрическое отделение могло допустить подобное происшествие?

"Неинтересно, сейчас ничего не интересно."

Зайдя в палату, Маша наткнулась на пару любопытных взглядов. Короткие ответы. Сухие улыбки. Вспоминать произошедшее больше не хотелось. Слишком сильна была та буря чувств, что её захватила. Сначала из-за близости смерти, а потом из-за него.

Маша легла и уткнулась в подушку. Надо поесть, но желудку, как и ей самой уже ничего не интересно. Она пыталась вспомнить, когда в её рту в последний раз была хоть крошка, но на ум пришел только вчерашний завтрак. Сегодняшнее яблоко так и осталось лежать в сумке.

Обессиленное тело провалилось в сон — слишком короткий, потому что её тут же потеребила взрослая женщина в халате медсестры.

— Синицына, там мама ваша пришла. Спуститесь на первый этаж.

Мама, мама, как много счастья в этом звуке. Это то, что было сейчас необходимо: душевный разговор, ласковая улыбка, и теплое семейное объятие. Поддержка — без лжи и притворства.

Тяжесть поступков определяется их последствиями.

Сегодня я, чуть не изнасиловал, по сути, девочку — свою пациентку. Я прекрасно видел, что она находилась не в себе, была поглощена страхом, и это превратилось в безумие, которому я потворствовал. Меня даже не оправдывает, даже то, что я и сам находился, словно под тяжелыми веществами после получасовой борьбы за жизнь человека. Смог же и обезвредить Лунского и Романову спасти, но стоило чисто из любопытства вернуться в процедурную и проверить все ли в порядке с Машей. Синицыной, то есть. И все.

Один только вид ее заплаканного лица снес крышу. Как вообще лицо может быть привлекательным с заплаканными глазами и красным шмыгающим носом. Может.

Мыло в руке медленно поползло вниз, по груди, животу и тут же выпало, когда я сжал рукой возбужденный член. Именно в такое состояние он пришел и сегодня, когда я видел дрожащее в истерике тело. Инстинкты сосредоточились на сладко-соленых губах Синицыной, которыми она прижималась к моей разгоряченной опасностью коже, на движениях рук, которыми он с удивительной силой сжимала мои плечи. Невинность с неистовым безумием — самое невероятно притягательное сочетание.

И меня понесло, я упал в этот океан из слез и такого тихого «умоляю». Но я пришел в себя, я не совершил непоправимую ошибку. Вид ее невинной, совершенно нетронутой плоти заставил меня вынырнуть из чувственной нирваны и осознать, кого хрена я почти натворил. Почти. И не важно, что я уже жалею о не сделанном.

Я выключил душ, в котором смывал с себя всю тяжесть сегодняшнего дня и пот, которым покрылось мое тело на последней биопсии щитовидной железы.

Кожа покрывалась дрожью от прохлады, а я снова подумал о последствиях поступков.

Почти.

Сегодня Лунский почти убил Катю Романову, но он вряд ли понимал, зачем это делает. Человек в своем безумии становится подвержен самому страшному инстинкту — звериному, хищному, при котором рационализм это лишь фантазия психиатров, что пытались вылечить эту заразу. Но если Лунский ничего не соображал, то тот, кто помог ему совершить преступление, знал, что делал. Лунского Константина, шизофреника, потерявшего всю семью при ограблении, мало того что отвязали, так еще и всучили скальпель, чтобы тот себя убил. Других объяснений я не вижу. На вопрос «зачем» пусть отвечают следователи.