Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Небольшие каменные храмы, перекрытые сверху двухскатной крышей, имели квадратные пропорции и узкое оконце-щель в торцевой алтарной стене. Над коньком крыши возвышался крест. Массивные, обитые железом двери не позволяли посторонним проникнуть внутрь. Старейшина открывал замок огромным ключом.

Обычно внешность старейшины также была достаточно колоритна: на голове – сванири, маленькая круглая шапочка из войлока, на плечах – бурка черного меха с прямыми плечами, придававшая ему строгий графический силуэт. На ногах – мягкие, с твердой подошвой сапоги. Каждый старейшина имел при себе винтовку старого образца; останавливаясь поговорить, он ставил ее прикладом на землю и обеими руками опирался на дуло. Как правило, он курил трубку и передвигался степенной, неторопливой походкой. Этот грозный, хотя и благожелательный человек поднимался с нами в гору, открывал огромным ключом железную дверь и, не выпуская винтовку из рук, предлагал пройти в темное пространство церкви, иногда прорезаемое лучом света из узкой щели оконца. Потом он возжигал фитиль в керосиновой лампе, ставил ее на полку и открывал огромный, стоявший посреди храма сундук. В нем хранились древние иконы, часто в массивных серебряных окладах, вперемешку с национальной одеждой и разного рода старинным оружием, кинжалами и саблями в серебряных ножнах, инкрустированных каменьями.

Стены маленьких церквей были расписаны дивной красоты фресками на библейские сюжеты, изображавшими Спасителя, Богоматерь и святых.

Когда мы выходили из церкви, где-нибудь рядом, прямо на траве, уже раскинута была скатерть с угощением, возле которой сидели двое или трое солидного возраста мужчин, тоже старейшин. На скатерти красовалась четверть, наполненная мутной аракой. В качестве угощения подавались, как правило, сванский пирог – кубдари и соленые огурцы. Мы степенно выпивали два-три стакана араки и, поблагодарив хозяев, двигались дальше.

Подъезжая к Ушгули, мы увидели большое скопление башен, стоявших одна напротив другой. Жить в них годами и даже держать там оборону в случае нападения соседям было трудно. Видно, какими бы ни были их взаимоотношения, никакая вражда не способна была заставить сванов покинуть родное селение.

Башни Ушгули, выстроившиеся у подножия Ушбы, издалека выглядели продолжением горы, и вместе они смотрелись каменным монолитом. Никогда в жизни я не испытывал более сильного впечатления от искусства архитектуры!

Наше пребывание в Сванетии подошло к концу. На обратном пути, подъезжая к Зугдиди, из окна автобуса мы увидели длинную вереницу женщин, двигавшуюся в сторону аэропорта. Они были облачены в какие-то черные бесформенные одежды, с черными платками на головах. Женщины размахивали руками и что-то истерически кричали. На наших глазах эта страннейшая процессия достигла аэродрома и как-то удивительно быстро потянулась по летному полю, продолжая издавать вопли. В мгновение ока они оказались на борту, и маленький самолет взлетел. Как нам потом объяснили, это были плакальщицы, отправлявшиеся на похороны в Тбилиси.

Месяц, проведенный в Сванетии, не прошел даром: там я написал цикл полотен “Сванетия”.

Я рассказывал Белле и о своей работе в Тбилиси. Это был целый этап моей жизни: для Грузинского театра оперы и балета им. Захария Палиашвили я оформлял несколько спектаклей. Все началось с “Золушки” на музыку С. Прокофьева. Тогда сам Вахтанг Чабукиани позвонил мне из Тбилиси с предложением вместе поработать над балетом.

Великий танцовщик впервые пробовал свои силы как балетмейстер. Он запомнился мне одетым в ярко-красный пуловер, в вырезе которого виднелась белая рубашка. В театре он казался каким-то алым светлячком, вспыхивающим то тут, то там: на сцене, в производственных цехах или на совещании в дирекции, где со страстью отстаивал свои художественные интересы.

Мы хорошо ладили, но, будучи стихийно-творческим человеком, Вахтанг Михайлович зачастую забывал следовать строгому сценарному плану постановки. В нашем спектакле, например, он совершенно забыл, что Золушка должна отбыть с бала в 12 часов ночи в карете, до того как разрушатся чары.

На генеральной репетиции Чабукиани удовлетворенно кивал, довольный постановкой танцев. Золушка убежала с бала по высокой лестнице, потеряла туфельку и… замерла. Уехать она не могла: ей не подали карету. Кареты не существовало, ее в сценарии не учли. Работники цехов остались на ночь в театре и по моим наспех сделанным рисункам стали экстренно изготавливать карету.

Но для проезда экипажа из одной кулисы в центр, а потом в другую кулису место не было предусмотрено. Пришлось разрезать панорамный “горизонт” и прокладывать путь. И все это за два дня до премьеры. Но, как известно, в театре ничего невозможного не бывает – на премьере Золушка впорхнула в карету ровно в полночь и благополучно уехала.

Спектакль имел успех, занавес поднимали много раз, актеры раскланивались, и стали вызывать авторов спектакля. Вахтанг Михайлович подхватил меня под руку и потащил на поклоны, но дверь, ведущая за кулисы, оказалась заперта. Он принялся яростно в нее колотить в надежде, что капельдинер откроет. Время шло. Чабукиани был в бешенстве. Срывались наши поклоны! Лишь в последний момент дверь все же открылась. Публика восторженно приветствовала авторов спектакля.

Конечно, банкет был роскошный. Вместе с другими участниками постановки я в полной мере отдался этому процессу. В результате мне не удалось добраться до гостиницы, пришлось остаться ночевать у друзей. Рано утром, до того как все проснулись, я с тяжелой головой вышел на улицу в незнакомом районе Тбилиси.

Одет я был, как полагалось на премьере: в черный костюм и белую рубашку с галстуком, в кармане пиджака – белый платочек. Иными словами, являл собой довольно колоритную фигуру на фоне утреннего Тифлиса. (Все знакомые мне грузины любили слово “Тифлис”, однако я в дальнейшем буду называть город так, как теперь принято, – Тбилиси.)

На счастье, я встретил дворника. Он махнул рукой в сторону центра, и я, устремившись вслед его взмаху, буквально через несколько шагов увидел надпись “Хаши” над подвалом, в котором ощущалось биение жизни. Хозяин меня радостно приветствовал. Я был для него, как говорят в Грузии, “гость от Бога” – оказался первым посетителем и, кроме того, понравился своим образом подгулявшего богатого господина, по традиции навестившего его заведение рано утром. Хозяин подробно объяснил, что надо делать, когда ешь хаши, – использовать чесночную подливку. И чего не надо делать – класть перец. И стал уговаривать меня выпить водки. Я понял, что эта мера диктуется жизненной необходимостью.

Хозяин так далеко зашел в порыве дружеского чувства, что налил водки себе тоже. Пили мы, как и полагалось в те времена, из граненых стаканов. На столе красовались натуральная грузинская вода боржоми и зелень: цицматы, кинза, лук, мята и огромного размера редиска. Водка, горячий хаши, улыбающиеся усы хозяина, его гортанный говор – все создавало ощущение праздника: казалось, что так и должен начинаться каждый день…