Дружелюбные - Филип Хеншер

– По большей части на Шарифе. Я бы и понятия не имел, кого пригласить. Дед уже успел заколебать меня упреками, что я не знаю, как найти отца.

– Держу пари, моя мама знает, где он. Просто не говорит.

– Не думаю, – ответил Джош.

Над ним склонилось Кожаное Лицо неясных очертаний. Он зажмурился из страха, что снова учует его запах и увидит пылающую восторженную физиономию. Сделал над собой усилие. И стал думать о другом.

5

Томас открыл дверь дома на Графтон-сквер. У него были ключи, поскольку он жил ближе всего к родителям. Треско обзавелся белокурыми дредами и по выходным преимущественно гонял досужих клиентов по полям Сомерсета, а остальное время проводил на ферме у границ Уэльса с Дафной и полдюжиной детишек, которые постоянно носились сломя голову. Тамара обитала в Брисбене: ее бутик-отель на побережье, кажется, имел успех; Трев – в Уэльсе, делала несъедобный козий сыр; жила со своей шестидесятилетней любовницей Алисон и занималась экоактивизмом. Томас размышлял: дело в Алисон или Тревор сама не желает общаться с родными? В последний раз, когда они с ней виделись, он пытался попрощаться с сестрой на главной площади ближайшего города – кстати, почему там, а не в простецкой хижине Алисон дальше по переулку? И Алисон вдруг решила, что они уже достаточно напрощались. Подошла: большие глаза пялятся прямо на тебя, а длинные седые волосы обвивают грудь – году в тысяча девятьсот семьдесят пятом это, должно быть, выглядело весьма зазывно. Обняла Тревор сзади, недвусмысленно положив ладони ей на грудь. «До скорой встречи», – сказала Трев хриплым, как теперь за ней водилось, голосом; а Алисон тут же перебила: «Ну, не до столь скорой, скажем так. Продавай. Делай деньги». Томас не успел ответить, как она силой увела его сестру, они сели в свой джип и были таковы. Непонятно: отчего, узнав, что он – агент по продаже недвижимости, с ним начинали обращаться именно так? Вероятно, мать мысленно оглядела детей, живущих далеко отсюда, и отогнала мысль, что лучше бы доверить ключи от Графтон-сквер Джошу, чем третьему и худшему из своих отпрысков.

К его изумлению, дома обнаружился только парень-индиец, босой, в белой футболке с надписью «XBOX» и белых джинсах. На голове у него красовалась прекрасно сделанная прическа-хохолок сантиметров пять высотой; сидя на корточках в маминой гостиной, он смотрел на квадратный лист бумаги метр на метр. На листе красовалось что-то вроде плана; по краям его удерживали два бокала для шампанского, пустая бутылка из-под оного и бронзовая ящерка, обычно обитавшая на мамином столике для закусок. Турецкий ковер, заполнивший почти всю комнату, Томас припоминал: некогда он лежал на полу утренней столовой – самой маленькой комнаты на нижнем этаже в большом доме. Картину, висевшую над выступом для дымохода, он тоже угадал: Гверчино из столовой в большом доме. Мама вечно тряслась над этим шедевром и запрещала бросаться в него едой. Кто этот Гверчино, Томас понятия не имел. Просто имя врезалось в память. Да, он тупой, как утки в клэпхемском пруду, – он в курсе.

Индиец поднял глаза, улыбнулся – широко, открыто и ласково – и вскочил на ноги.

– Я знаю вас. Вы – один из сыновей Блоссом. Джош, да?

– Джош – ее племянник. – Томас физически ощутил, как его голос становится надменным, брюзгливым, напыщенным.

– А, ну тогда я вас не знаю.

Томас представился.

– Я Омит. Не думаю, что вы меня вспомните. Ваша мама пошла за выпивкой. Мы только что допили одну бутылку – я, она и ваш папа. Потом он пошел гулять, а она – в «Оддбинс», сейчас будет.

– Странно, что дома вообще что-то было, – сказал Томас. – Если вы ожидали, что вам нальют, то вам повезло! – добавил он.

И тут же вспомнил времена, когда, помимо содержимого винных погребов – для особых случаев или просто в качестве инвестиции, для последующей перепродажи, – в кладовке стояла пара ящиков шампанского, оставшихся от званого ужина или чего-то в этом роде. В общем, пара дюжин бутылок, подобных той, что теперь, опустевшая, поддерживала план.

– А, шампанское я принес, – сказал этот Омит. – Знаю, что они его любят.

Он говорил бесхитростно. Но тут в замке повернулся ключ, и вошла мама; теперь она почти всегда выглядела так, точно ее волокли за ноги сквозь живую изгородь. Когда папа ударился в эзотерику, всех простил и стал жить «в ладу со Вселенной», ей даже причесываться стало не для кого. Джош шутил, что она похожа на Белую Королеву; Томас же решил, что в шестьдесят два ей можно дать все восемьдесят. Словно в подтверждение сказанному Омитом, она сжимала в руках бутылку в бумажном пакете, похожем на рваное знамя, – не дар богов, только что выпитый, но простое просекко.

– Привет! – Мама обняла его. – Не знала …О боже, неужто забыла? Ты собирался к нам на ужин? Дома шаром покати. Прости, милый. Наверное, записала на бумажке, но она затерялась в куче других бумажек.

– Да нет, просто решил зайти, – сказал Томас. – Иначе пришлось бы коротать вечер с Джошем и тетушкой Кэтрин.

– Ох да, представляю! – Блоссом обернулась к Омиту. – У нас… проблемная невестка. Точнее, бывшая невестка, но она – мать Джоша, нашего чудесного Джоша, так что приходится с ней считаться. О, да вы всё знаете – вы же прислали ей приглашение на папин день рождения.

– Ну, имя я видел в списке, – ответил Омит. – Полбокала, и хватит.

– У них не было хорошего охлажденного, – сказала Блоссом, – так что я купила просекко. Думаю, оно тоже сойдет. Омит – сущий ангел: он избавил нас от стольких хлопот! Мы тут план рассадки гостей составляем.

– Какой еще рассадки? – удивился Томас. – Я думал, устроим праздник в саду, да и все.

– Папе лучше сидеть. И, конечно, не все приглашенные молоды. Боже, да в эти дни я сама лишний раз подумаю, идти ли на вечеринку, если там придется стоять. Ну вот, Омит и Раджа, очень мило с их стороны, и предложили установить в саду стол на сорок человек и подать обед; ну, повара с утра приготовят холодные закуски, салат там, с семгой и огурцами под майонезом – и клубнику по-итонски на десерт. Обслуге строго-настрого велено не смешивать десерт слишком рано. Правда, прекрасно, милый?

Внутри Томаса вскипал гнев. Он едва знал этих людей – и вот они сидят здесь, планируют дедушкино столетие, платят за праздник, превращая его в пошлое и пафосное зрелище. Еще и гордиться потом станут. Такие уж люди. Ничего нового. Теперь он все понял про этого Омита: явился тут и сорит деньгами, выпендривается. Знал, чем подкупить маму, – заявился в воскресный день с бутылкой «Круга». Но хуже всего то, что Джош рассказал ему несколько лет назад. То, кому теперь принадлежит дедушкин дом.

– Ну, – сказал он Омиту, – звучит заманчиво. Впрочем, вам решать, как лучше. Это ведь ваш сад. Просто так вышло, что дед там живет.

При этих словах Томаса добродушное, невыразительное, приятное лицо Омита не изменилось. Блоссом сделала вид, что ничего не слышит.

– И ректор придет. Шариф приглашал его на проводы на пенсию, в прошлом году – ты помнишь его, сосед дедушки и отец Омита, – и они с дедом здорово подружились. Оказывается, наш дед не то принимал роды у его сестры, не то вылечил коклюш кому-то из ее детей, забыла. В общем, будет с супругой. Посадим между дедом и сестрой Омита, Аишей. Она теперь в Палате лордов, вот так. К чести папы, он обзавелся друзьями за ближайшие двадцать лет. А не сидел взаперти. Кто бы мог подумать: Омит, ваши мать и отец столько сделали для папы! Знаю, надо бы мне помнить, но все же спрошу: вы откуда родом? Ну, ваша семья?