«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Очень понравились нам портреты, выставленные Guirand de Scévola, и прежде всего его портрет van Dongen. А где же сам van Dongen? В этом Салоне вместо наглых портретов он выставил несколько чудесных эскизов с едва намеченными контурами, быстрыми, легкими и изящными. Все-таки он — большой мастер, когда захочет. Отмечу еще картину L. Fontanarosa «Le Brabant»: тяжелые свинцовые холодные облака, под навесом — земледельческие орудия и несколько незатейливых человеческих фигур, выразительных и непринужденных. Я, конечно, прохожу мимо бесчисленных bondieuseries[792], которыми в 1941 году отличался этот Салон. Это было неизбежно в тот момент: «сильные, смелые, храбрые» шли в Résistance, а остальные сотрудничали с немцами и наполняли церкви…[793]

Я очень запомнил наш выход в воскресенье 8 июня 1941 года в Théatre de Chaillot, чтобы посмотреть танцующую пару Ione et Brieux, которая нас давно интересовала. Где-то у нас в квартире хранится программа этого спектакля, но я думаю, что можно обойтись без нее. Трудно сказать, что собственно мы ждали. Мне кажется, ты надеялась увидеть нечто вроде Argentina с ее постоянным спутником. Мне не пришлось повидать Argentina, но я слышал много ее дисков с кастаньетами, видел фотографии, кусочек фильма, и мне тоже казалось, что главным действующим лицом будет Ione, а ее кавалер окажется хорошим аксессуаром.

На самом деле было обратное и, оказалось, новое обстоятельство, которое нами не предусматривалось: костюмы. Brieux — великолепный атлет, который играл, как хотел, своей воздушной куклой Ione, и оба, после каждого номера, появлялись в новом, еще более роскошном, костюме. Для глаз эта смена ярких красок и изящных складок давала некоторое удовольствие, но самая техника танца была довольно однообразна у обоих и не представляла ничего нового по сравнению с другими танцорами и танцовщицами. В общем, наше впечатление было такое: очень хорошо, что повидали их; выход не пропал даром, но второй раз вряд ли пожертвуем на них наше время.

В эти месяцы перед германо-советской войной нужно отметить еще твои выходы и выезды по делам Сенской комиссии. На тебе лежала задача изучения моллюсков Парижской области и особенно тех, которые создают неудобства для того или иного использования водных путей и воды. Просматривая твою Agenda, я нахожу: выезд 29 марта с Gare Austerlitz, 3 мая — в Neuilly-sur-Marne[794], 5 мая — шесть часов работы по определению найденных моллюсков и другой живности, 22 мая (праздник Ascension[795]) — изготовление препаратов для этой же комиссии, 27 мая — выезд в Vincennes, 5 июня — выезд в Neuilly-sur-Marne, 7 июня — выезд в Choisy-le-Roi[796], 11 июня — выезд с Gare de Lyon туда же.

Я не перечисляю сейчас тех выездов, которые имели место после моего ареста, но как не отметить то бескорыстие, ту полную готовность исполнять эту скучную и малоинтересную работу, с которой ты взялась за нее. Тебе искренно хотелось быть полезной, что-то сделать, не извлекая из этого ни материальной, ни моральной прибыли. И ты делала это весело, охотно, даже не задумываясь над тем, как другие сумеют использовать твои результаты. Как и во всем, как и всегда, ты совершенно была лишена всякой зависти, всякого недоброжелательства; никогда чужая мелочность не была в состоянии пробудить в тебе ответные реакции того же толка[797].

Наступил момент говорить о моем аресте 22 июня 1941 года. Уже в течение многих дней лондонское радио повторяло: «Немцы сосредоточили на советской границе свыше 170 дивизий, снабженных всеми техническими средствами. Истолковать это можно только одним способом: немцы подготовляют нападение на СССР. Мы опять предостерегаем Москву и совершенно не можем понять, почему она молчит и никак не реагирует».

В ответ на эти предупреждения в одном из номеров немецкого журнала на французском языке «Signal» (выпускался совершенно официально немецкой пропагандой и не имел для прикрытия никаких французских изменников) появилась иллюстрированная информация о добрых советско-германских отношениях: «Мы им посылаем то-то, то-то и то-то и от них получаем то-то, то-то и то-то, все — очень нужные и ценные товары. Ни мы, ни СССР не заинтересованы в прекращении этих дружеских коммерческих отношений».

Тем не менее неустойчивость положения на востоке чувствовалась всеми и часто обсуждалась. Левина, со времени нашей беседы о Югославии, больше я не видел. Что же касается до Балтрушайтиса, то он был в таком же недоумении, как и мы. Юргис Казимирович пытался было выдвинуть гипотезу простого запугивания, т. е. немцы собираются решительно атаковать Англию и ставят войска на советской границе, чтобы гарантировать себя от советского вмешательства, но тут же вспоминал данную англичанами цифру — 170 дивизий, т. е. две трети германских сил, и приходил в недоумение, начинал сам себя опровергать. Так как у него были несомненные большие связи в дипломатическом мире, нужно сделать вывод, что секрет готовящегося нападения сохранялся немцами очень хорошо.

Фрейман, тоже осведомленный человек, тоже ничего не знал, недоумевал и колебался; исходя уже из здравого смысла, он считал нападение на Советский Союз безумием, на которое немцы вряд ли пойдут. «Если же нападение произойдет, — добавлял Фрейман, — это будет значить, что Англия использовала все свои возможности, чтобы оно состоялось, и я хотел бы знать приблизительный размер той суммы, которую англичане на это затратили».

И вот наступило утро воскресенья 22 июня. Мы с тобой собирались поехать после полудня в салон Независимых[798]. Часов около девяти утра я открыл радио, попал на Берлин и услыхал обращение Гитлера; я сейчас же перевел на Москву и прослушал информации о переходе немцев через границу и о воздушных бомбардировках советских городов. Мне посчастливилось выслушать и обращение Молотова, произнесенное чрезвычайно взволнованным, я бы даже сказал, паническим тоном, но это было бы несправедливо и взволноваться было от чего.

Для нас сейчас же встал вопрос, как быть. За время оккупации в таких случаях на улицах расклеивались афиши, приглашавшие граждан такой-то страны и таких-то возрастов явиться с вещами на такой-то сборный пункт. Такой афиши мы и ждали. Мы сейчас же побежали к ближайшему, по расстоянию, из наших друзей — Pacaud — и застали их обоих дома. Они, конечно, уже знали о нападении. Pacaud с его «юридическим» духом сейчас же заговорил об афишах и начал нас успокаивать: с одной стороны, женщин пока нигде не трогали, а для мужчин устанавливался предельный возраст — 55 лет. А так как мне было 58, то Pacaud считал меня вне опасности. Мы поговорили с ними и, несколько успокоенные, вернулись домой.