«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Мы решили пораньше позавтракать и сейчас же поехать в салон, поскольку были не в состоянии что-либо изменить в происходящих событиях. К двенадцати наш завтрак был уже почти закончен. Звонок — и довольно сильный. Идем: на пороге — два немецких солдата, которые говорят мне: «Мы пришли вас арестовать». Ты заволновалась и, видя мое спокойное состояние, спросила, понял ли я, чего они хотят. Я ответил, что понял, и мы все прошли в столовую.

Немцы уселись и начали довольно любезно отвечать на наши вопросы: что они не могут сказать, куда меня увозят; что это, вероятно, ненадолго, так как, конечно, московские клопы (wanzen) будут быстро раздавлены; что, однако, нужно захватить немного вещей. Они продиктовали, что именно разрешено; список был странный, неполный, и, как я увидел потом, очень отличался от того, что другие немцы сообщали другим арестованным. Все четверо мы выпили по стакану вина.

Мы с тобой простились. У подъезда стоял автомобиль. Меня усадили сзади между двумя сопровождающими; я старался через заднее окошко увидеть наши окна и тебя, но это оказалось невозможно[799].

Мне придется в моем рассказе чередовать то, что происходило со мной, с тем, что испытывала ты. Помимо моей памяти я имею коллекцию наших писем и твои записные книжки.

Автомобиль, который меня увозил, поехал к Place d’Italia, чтобы арестовать еще кого-то. Но «заинтересованное» лицо отсутствовало, и меня повезли одного через центр города на Champs Elysées[800], свернули и высадили у Hôtel Matignon[801]. Я был очень удивлен, так как считал этот дом местопребыванием представительства Vichy.

Ввели в канцелярию, и молодая немка в военной форме стала опрашивать меня, записывая ответы на машинке. Когда она увидела, что я — профессор университета, вдруг заволновалась и вызвала какого-то полковника. «Послушайте, господин полковник, — сказала она, — это — ученый-математик, профессор; разве нам так уж нужно его сажать?» Он ответил ей довольно резко: «Делайте то, что требуется, и держите ваши мнения при себе». Она развела руками и приказала унтеру отвести меня в огромную залу. Там еще никого не было. Я был первым. Зала — очевидно, для крупных совещаний и, может быть, празднеств — была роскошно обставлена и освещена через потолок: солнце — вовсю и очень жарко; постепенно она стала заполняться.

Так как за все мое пребывание в Париже я не имел никакого соприкосновения с эмиграцией, люди, появлявшиеся передо мною, мне были совершенно неизвестны. Уже потом я узнал, что седой господин с тонкими чертами лица — Д. М. Одинец, что высокий худой старик с сердитыми репликами — В. Ф. Зеелер, что пожилой господин, сопровождаемый молодым человеком (не арестованным), — младоросс, приятель Потемкина, Воронцов-Вельяминов, что человек в очках с глупыми сбивчивыми репликами — граф Игнатьев.

Все они сидели тихо, изредка переговариваясь. Ввели маленького старика, чрезвычайно расстроенного и чуть не плачущего; это был, как я узнал впоследствии, очень известный адвокат Б. Л. Гершун, брат известного, рано умершего, физика. Я подошел к нему и стал его уговаривать не расстраиваться и, в особенности, не показывать немцам траурную физиономию. Он ничего не ответил, но явно принял во внимание мой совет. Так, мало-помалу, заполнилась зала.

Всех интересовал один и тот же вопрос: куда нас повезут и что нам предстоит. Между четырьмя и пятью нас вывели наружу и стали усаживать в открытые автокары, предварительно предупредив, что всякая попытка бегства будет наказана смертью. На тротуаре оказалась уже одна из жен, ухитрившаяся быстро узнать, где наш сборный пункт. Это была жена Николая Александровича Канцеля, и офицер разрешил ей передать мужу чемоданчик с вещами. Это, конечно, придало всем надежды.

Моим соседом на автокаре оказался В. Ф. Зеелер. Автокары маленькими уличками проехали через Place de République и через Belleville к Porte des Lilas. Когда это стало ясно, мой сосед произнес: «Уж не к Самуилу ли Ильичу в гости нас везут?» — «А вы знаете Левина?» — спросил я его. «Кто же не знает Левина». Но нет, нас не везли в Tourelles[802].

Мы проехали значительное расстояние, поднимаясь и поднимаясь, и оказались около старого форта, которого раньше я никогда не видал: Romainville[803]. Там нас встретила рота немецкой пехоты, окружившая автокары, как только они остановились. Нас выгрузили и сейчас же занялись регистрацией. Это меня удивило: очевидно, из Hôtel Matignon нас переслали без всяких сопроводительных документов, даже без списка. Я снова мог убедиться, что немецкая организация небезупречна.

После этого стали распределять по помещениям. Нашу группу повели в казарму в верхний этаж. Ничто не было подготовлено. Грязные нары в несколько этажей. С большой брезгливостью мы выбрали себе места и положили на них наши чемоданчики. Только позже мы узнали, что нам необычайно повезло: следующие группы помещались в подвальных помещениях форта, сырых, холодных и не снабженных нарами. Люди, которые провели там эту теплую июньскую ночь, простудились.

Прошел цаплеобразный молодой немецкий офицер, увидел, с какой брезгливостью я смотрю на нары, остановился, хотел что-то сказать, но ничего не сказал и проследовал дальше. Нас сейчас же позвали вниз, в столовую, питаться: был распределен хлеб и кофейная жижица с медом, причем немецкий унтер разъяснил, что начальство форта было очень поздно предупреждено о нашем приезде и немецкие солдаты выделили эту кормежку из своих порций. Нам позволили немного погулять по дворам, и восхитил вид, открывавшийся с этой высоты. Многие не понимали тогда, что они созерцали преддверие своей смерти: на первом плане находилось Drancy[804] с «небоскребами»[805] — теми «небоскребами», около которых был расположен еврейский пересыльный лагерь[806].

В Romainville мы были не единственными заключенными: в нескольких залах того же этажа, но взаперти, находились французские коммунисты и коммунистки. С ними оказалось возможным разговаривать через окна, и от нас они узнали о германо-советской войне. Когда начало темнеть, нас загнали в помещения[807].