Легкое дыхание - Иван Бунин

Ну, да будет пока, тут и сказке моей конец. Больше-то,почесть, и рассказывать нечего. С этим мужем до того я ладно вексвековала, — прямо редкость по нонешнему времю. Что я, говорю,прочувствовала, как этого рая добивалась, — сказать невозможно! Ну, инаградил меня, правда, господь, — вот двадцать первый год живу как закаменной стеной за своим старичком и уж знаю — он меня в обиду не даст: он ведьэто с виду только тихий! А, понятно, нет-нет, да и заноет сердце. Особливовеликим постом. Умерла бы теперь, думается, — хорошо, покойно, по всемцерквам акафисты читают… Опять же иной раз и об Ване соскучусь. Двадцать лет нислуху ни духу об нем. Может, и помер давно, да не знаю о том. Мне даже жалкоего стало, как привезли-то его тогда. Втащили мы его, взвалили на кровать — цельныйдень спал мертвым сном. Взойду, послушаю дыхание, — жив ли, мол… А вгорнице — вонь, кислотой какой-то, лежит он весь ободранный, изгвазданный,храпит и захлебывается… Страм и жалость смотреть, а ведь кровь моя родная!Погляжу, погляжу, послушаю и — выйду. И такая-то тоска меня взяла! Поужиналачерез силу, прибрала со стола, огонь потушила… Не спится, да и только, —вся дрожу-лежу… А ночь светлая, видная. Слышу, проснулся. Все кашляет, всевыходит на двор, дверью хлопает.

— Что это ты, — спрашиваю, — ходишь?

— Живот, — говорит, — болит.

По голосу слышу — тревожится, тоскует.

— Ты, — говорю, — выпой чернобыльнику.

Полежала еще и задремала немножко, чувствую сквозь сон —прокрадаетси кто- й-то по половику. Вскочила — он.

— Мамаша, — говорит, — не пугайтесь меня заради Христа…

И как зальется в три ручья! Сел на постель, руки ловит,целует, слезами обливает, а сам даже захлебывается, — так плачет-рыдает. Яне стерпела — и себе! Жалко, понятно, а делать нечего — из-за чего вся моясудьба решается. Да он и сам, вижу, понимает это хорошо.

— Простить я тебя, — говорю, — могу, аподелать, ты сам видишь, теперь уж ничего нельзя. И уходи ты куда-нибудьподале, чтоб я и не слыхала про тебя!

— Мамаша, — говорит, — на что вы меня, не хужесидяки этого, Никанор Матвеича, погубили?

Ну, вижу, человек еще не в своем уме, не стала и спорить.Поплакал, поплакал, поднялся и ушел. А наутро глянула я в горницу, где он спал,а его уж и след проспал. Ушел, значит, пораньше от страму — и как в воду канул.Был слух, жил будто в Задонске при монастыре, потом на Царицын подался, а тамнебось и голову сломил… Да что об этом толковать — только сердце своетревожить! Воду варить — вода будет…

А что он про Никанор Матвеича сказал, так я даже глупо этосчитаю. Авось не великими деньгами покорыстовалась, не из кармана вытащила. Онсам свое убожество понимал, сам скучал часто. Бывало, скажет мне:

— И калекой меня, Настя, судьба моя сделала, и характеру меня сумасходный: то мне весело чего-й-то, как перед бедой какой, то такаятоска, особливо летом, в жару, в пыль эту, — просто руки на себя наложилбы! Помру я, похоронят меня на Чернослободском кладбище — цельный век будет этапыль лететь на мою могилку через ограду!

— Да что ж, мол, Никанор Матвеич, об этом убиваться? Мыэтого чуять не будем.

— Да это, — говорит, — что ж, что чуять небудем, беда та, что при жизни о том думаешь…

А, правда, скука, бывало, у нас в доме, у Самохваловых-то,как все позаснут после обеда, а ветер несет эту пыль. И руки-то им наложил насебя в страшную жару, в самое глухое время. Город у нас, правда, ужасныйскучный. Я вон была недавно в Туле: какое же сравнение!

Капри. XI.1911

I

Небо было серебристо-звездно, поле за садом и гумном темнелоровно, на чистом горизонте четко чернела мельница с двумя рогами крыльев. Нозвезды искрились, трепетали, часто прорезывали небо зеленоватыми полосками, садшумел порывисто и уже по-осеннему, холодно. От мельницы, с пологой равнины, сопустевшего жнивья дул сильный ветер.

Работники сытно поужинали, — был праздник,Успенье, — и жадно накурились по дороге через сад на гумно. Накинув армякисверх полушубков, они шли туда спать, стеречь хлебные вороха. За работниками,таща подушку, шел высокий гимназист и бежали три борзых белых собаки. На гумне,на свежем ветру, хорошо пахло мякиной, новой ржаной соломой. Все уютно улеглисьв ней, в самом большом омете, поближе к ворохам и риге. Собаки повозились,пошуршали у ног и тоже успокоились.

Над головами лежавших слабо белел широкий, раздваивающийсядымно-прозрачными рукавами Млечный Путь, наполненный висящей в них мелкойзвездной россыпью. В соломе было тепло и тихо. Но по лозняку, что темнел вдольвала слева, то и дело тревожно шел и, разрастаясь, приближался глухимнеприязненным шумом северо-восточный ветер. Тогда до лиц, до рук доходилопрохладное дуновение вместе с дурным запахом из проходов между ометами. А понебосклону, за неправильными черными пятнами волновавшегося лозняка, остромелькали, вспыхивали льдистые алмазы, разноцветными огнями загоралась Капелла.

Улегшись, позевали и закрыли глаза. Ветер дремотно шелестелторчавшей над головами колючей соломой. Но дошла до лиц прохлада — и всепочувствовали, что спать еще не хочется, — выспались после обеда. Толькоодин гимназист изнемогал от сладкой жажды сна. Но ему заснуть не давали блохи.Он стал чесаться, раздумался о девках, о вдове, с которой он, при помощиработника Пашки, потерял в это лето невинность, и тоже разгулялся.

Это был худой, неуклюжий подросток с нежным цветом лица,такого белого, что даже загар не брал его, с синими глазами, с большим кадыком.Он все лето не разлучался с работниками, — возил сперва навоз, потомснопы, оправлял ометы, курил махорку, подражал мужикам в говоре и в грубости сдевками, которые дружески поднимали его на смех, встречали криками:«Веретёнкин, Веретёнкин!» — дурацким прозвищем, придуманным подавальщиком вмолотилку Иваном. Он ночевал то на гумне, то в конюшне, по неделям не менялбелья и парусиновой одежды, не снимал дегтярных сапог, сбил в кровь ноги с непривычкик портянкам, оборвал все пуговицы на летней шинели, испачканной колесами инавозом…

— Совсем отбился от дому! — с ласковой грустьюговорила о нем мать, восхищаясь даже его недостатками. — Конечно,поправится, окрепнет, но посмотрите, какая лохматая чушка, даже шеи немоет! — улыбаясь, говорила она гостям и теребила его мягкие каштановыелохмы, стараясь добраться до нежного завитка, кудрявившегося, как у девочки, наего затылке, на темной шее, отделявшейся от видного под косовороткой по-детскибелого тела, от больших позвонков под тонкой гладкой кожей. А он угрюмовывертывал голову из-под ее ласковой руки, хмурился, краснел. Он рос не подням, а по часам и на ходу гнулся, задумчиво свистал, угловато вилял из стороныв сторону. Он еще ел липовый цвет и вишневый клей, носил, хотя уже тайком, вкармане парусиновых панталон рогульку для стрельбы по воробьям, но сгорел бы отстыда, если б это обнаружилось, и не выпускал рук из карманов. Еще зимой ониграл с Лилей в краснокожих. Но весной, когда по всем улицам города текли идрожали ослепительным блеском ручьи, когда в классах горели от солнца белыеподоконники, солнцем был пронизан голубой дым в учительской и директорскаякошка подстерегала первых зябликов в гимназическом саду, еще полном серебряногоснега, — весной он вообразил, что влюбился в худенькую, маленькую,начитанную и серьезную гимназистку Юшкову, подружился с шестиклассником в очкахСимашко и решил посвятить все каникулы самообразованию. А летом мечты осамообразовании были уже забыты, было принято новое решение — изучить народ,вскоре перешедшее в страстное увлечение мужиками.