Легкое дыхание - Иван Бунин

Вечером на Успенье гимназист был налит сном еще за ужином. Кконцу каждого дня, когда туманилась и на грудь падала голова, — отусталости, от разговоров с работниками, от роли взрослого, — возвращалосьдетство: хотелось поиграть с Лилей, помечтать перед сном о каких-нибудь дальнихи неведомых странах, о необыкновенных проявлениях страсти и самопожертвования,о жизни Ливингстона, Беккера, а не мужиков Наумова и Нефедова, прочитатькоторых дано было Симашке честное слово; хотелось хоть одну ночь переночеватьдома и не вскакивать до солнца, на холодной утренней заре, когда даже собакитак томно зевают и тянутся… Но вошла горничная, сказала, что работники ужепошли на гумно. Не слушая криков матери, гимназист накинул на плечи шинель смотающимся хлястиком и картуз на голову, схватил из рук горничной подушку и валлее нагнал работников. Он шел, шатаясь от дремоты, таща за угол подушку, и,как только довалился до омета, подлез под старую енотовую шубу, лежавшую там,так сейчас же и поплыл, понесся в сладкую черную тьму. Но огнем стали жечьмелкие собачьи блохи, стали переговариваться работники…

Их было пятеро: добрый лохматый старик Хомут, Кирюшка,хромой, белоглазый, безответный малый, предававшийся мальчишескому пороку, очем все знали и что заставляло Кирюшку быть еще безответнее, молча сноситьвсяческие насмешки над его короткой, согнутой в колене ногой, Пашка, красивыйдвадцатичетырехлетний мужик, недавно женившийся, Федот, мужик пожилой, дальний,откуда-то из-под Лебедяни, прозванный Постным, и очень глупый, но считавшийсебя изумительно умным, хитрым и беспощадно-насмешливым человеком, Иван. Этотпрезирал всякую работу, кроме работ на земледельческих машинах, носил синюю блузуи всем внушил, что он прирожденный машинист, хотя все знали, что он ни бельмесане смыслит в устройстве даже простой веялки. Этот все суживал своисумрачно-иронические глазки и стягивал тонкие губы, не выпуская трубки иззубов, значительно молчал, когда же говорил, то только затем, чтобы убитького-нибудь или что-нибудь замечанием или прозвищем: он решительно надо всемглумился — над умом и глупостью, над простотой и лукавством, над унынием исмехом, над Богом и собственной матерью, над господами и над мужиками; он давалпрозвища нелепые и непонятные, но произносил их с таким загадочным видом, чтовсем казалось, будто есть в них и смысл и едкая меткость. Он и себя не щадил, исебя прозвал: «Рогожкин», — сказал он однажды про себя, так веско, так злона что-то намекая, что все покатились со смеху, а потом уже и не звали егоиначе, как Рогожкин. Окрестил он и гимназиста, сказал чепуху и про него:Веретёнкин.

Всех этих людей гимназист, как он думал, хорошо узнал залето, ко всем по-разному привязался, — даже и к Ивану, издевавшемуся надним, — у всех тому или другому учился, воспринимая их говор, совершенно,как оказалось, не похожий на говор мужиков книжных, их неожиданные, нелепые, нотвердые умозаключения, однообразие их готовой мудрости, их грубость и добродушие,их работоспособность и нелюбовь к работе. И, уехавши после каникул в город и надругое лето уже не вернувшись к увлечению мужицкой жизнью, он весь свой векдумал бы, что отлично изучил русский народ, — если бы случайно незавязался между работниками в эту ночь длинный откровенный разговор.

Начал старик, лежавший рядом с гимназистом и чесавшийсякрепче всех.

— Ай, барчук, донимают? — спросил он. —Чистая беда эти блохи, хомут! — сказал он, употребляя слово, которымпостоянно определял и всю жизнь свою, и всю тяготу ее, все неприятности.

— Мочи нет, — отозвался гимназист. — Вот баб,девок, тех не трогают. А уж кого бы, кажись, жилять, как не их.

— Главная вещь, порток на них не полагается, —равнодушно подтвердил старик, ворочаясь и издавая крепкий запах давно не мытоготела и вытертого зипуна, прокопченного курной избой.

Прочие молчали. Обычно шутили перед сном, расспрашивалиПашку о его супружеской жизни, а он отвечал с таким спокойным и веселымбесстыдством, что даже гимназист, постоянно восхищавшийся им, не сводивший глазс его умного и живого лица, досадовал — как это можно говорить так о своеймолодой жене. Теперь никто не начинал расспросов, и гимназист уже хотел былосам начать их, чтобы еще более взволновать свое воображение, навеки отравленноевдовой, и послушать уверенный голос Пашки, как Пашка потянулся, сел и сталзавертывать цигарку. Старик поднял голову в шапке и покачал ею.

— Ой, спалишь ты, малый, гумно! — сказал он.

— А я на барчука солгусь, — отвечал Пашка, немногохрипя от простуды, и, откашлявшись, засмеялся. — Он сам постоянно курит.Чудная ночь, барчук, сегодня, — сказал он, меняя тон на серьезный иоборачиваясь к гимназисту. — К этой ночи что недостает? Луну.

Чувствовалось, что он хочет рассказать что-то. И правда,помолчав и не получив ответа, он вдруг спросил:

— Барчук, вы спите? Который теперь час будет?

Гимназист поднялся, вытащил из кармана панталон серебряныечасы и при свете звезд стал разглядывать их.

— Половина одиннадцатого, — сказал он, горбясь.

— Ну вот, так я и знал, — весело и уверенноподтвердил Пашка, затиснув набок зубами крючок и закуривая от вонючего серника,загоревшегося в его сложенных ковшиком руках. — В аккурат в это самоевремя я человека прошлый год убил.

И гимназист сразу разогнулся, опустил руки — и точноокаменел на все время разговора. Он изредка подавал голос, но так, точно другойкто говорил за него. Потом все внутри у него стало дрожать мелкой ледянойдрожью, позывая на отрывистый, нелепый смех, и огнем стало гореть лицо.

II

Иван, как всегда, значительно молчал. Кирюшка совсем неинтересовался тем, что говорили, лежал и думал свое — о гармонии, купитькоторую было его самой заветной мечтой. Долго молчал, лежа на локте, и Федот,сильный, плоский мужик, в начале лета казавшийся работникам чужим человеком потой причине, что носил он полушубок без талии, без сборок, вроде тех, что носятказанские татары. Чужим казался он и гимназисту. Насколько нравилось емувеселое спокойствие, ладность ухваток, загорелое лицо Пашки, настолько же нерасполагало его к близости лицо Федота, тоже спокойное, но ничего невыражающее, большое, пепельно-серое, морщинистое, с жидкими и всегда мокрыми отслюней, от трубки усами, с крупными отворотами белесых обветренных губ. Федотслушал внимательно, но не вставил в рассказ Пашки ни слова, — толькочахоточно покашливал и поплевывал в солому. И сперва поддерживали разговортолько пораженный гимназист да старик.

— Что брешешь пустое, — равнодушно сказал старик,услыхав хвастливое заявление Пашки. — Какого такого человека мог ты убить?Где?

— Глаза лопни, не брешу! — горячо отозвался Пашка,поворачиваясь к старику. — Прошлый год убил, на Успенье. Об этом даже вовсех газетах писали, в приказе по полку и то было.

— Да где убил-то?

— Да на Кавказе, в Зухденах. Ей-богу! Конечно, брехатьне стану, не я один убил, и Козлов стрелял, — наш же, елецкий, — этаблагодарность не одному мне была, дивизии начальник, конечно, и ему спасибосказал при всем фронте и прямо же нам по рублю наградил, но только я подлиннознаю, что это я его срезал.