Легкое дыхание - Иван Бунин

— Да а я-то про что ж? — ответил Федот грубовато изаговорил немного живее. — Ты не можешь этого дела понимать, ты своимдомом жить-то еще не пробовал, а за мамашей жить — это всякий проживет. Я прото и говорю, что этакий грех прямо из-за пустого вышел. Я из-за ней трех овецзарезал, — сказал он, обращаясь к старику. — Девять с полтиной заовец взял, а за нее восемь заплатил. Не дешево тоже обошлась… И опять же сбабой пошли кажный день скандалы. Взял, говорю, пустое, восемь за козу отдал,ну, там кой-чего для хозяйства купил, кой-какую вещество, ребятенкам свистулекнабрал, пошел домой, пер, пер, пришел к утру — глядь, полтинника нету: сунул,значит, в карман и посеял. Стала баба деньги считать. «Где ж, говорит,полтинник? проглотил? Говорила тебе, дураку, тушками продать, а овчины себеоставить…» Слово за слово… Такой скандал пошел, не приведи господи! Она у менятакая, правду сказать, собака, во всей губернии поискать…

— Это своя допущенье, — деловито вставилПашка. — Их не бить, добра не видать.

— Понятная дело, — сказал Федот. — Ну,одумалась, покорилась. А подоила козу, и совсем повеселела: хороша, правда, наудой оказалась, и молоко отличная. Мы было и обрадовались. Погнали в стадо. Даля пастушатам на табак, поднес по чашке водки… а то они, сукины дети, брухатьсяприучают… Только ворочается вечером стадо — смотрю, нету моей козе. Я кпастуху: почему нашей козе нету? А потому, говорит, пригнали мы стадо на леснойпар, зачала твоя коза с коровами играть, схватилась с быком: отойдет от него,разлетится, разлетится — раз его в кичку! До того его изняла, стал за коров отней прятаться, а кинешься отгонять, она — шарк в овес… Мы прямо из силвыбились! А потом ушла, бегал за ней подпасок, весь лес выбегал, нигде ненашел, — как скрозь земь провалилась…

— Ну, правда, — яд коза! — сказал старик.

— Ха! — злорадно ответил Федот. — Да это ещечто, ты послухай, что дальше-то будет! Как пропала эта самая коза, мы с бабойпрямо очумели. Ну, думаем, каюк, попанется она волку на зубы. А того, понятно,и в голове не держим, что куда бы лучше было, кабы ее черти задрали. Кинулисьнаране в лес, кажись, живого места не оставили, все до шпенту объелозили —нигде нету! Затужил я бо-зна как, однако еду пахать, — как раз пахотаподошла. Взял с собой хлебушка в платочке, положил под межу, пашу, а на другомбугре малый наш деревенский пашет — вдруг, слышу, кричит чтой-то, показываетрукой. Оглянулся я да так и ахнул: коза! Вытащила узелок, схватила в зубы,растрясла и стоит, дергает бородой, хлеб лопает… Кинул я поскорей соху — к ей.Я к ей, а она от мене. Я к ей, она от мене: отбежит, остановится, жует хлеб — игорюшка мало. И ведь такая веселая да умная стерва — за всем моим движениемследит. А меня сердце на нее берет, очень хочется поймать, так бы, кажись, ирасшиб ее! Сожрала хлеб и пошла: обертывается, поглядывает, хвостомтрясет, — ну, прямо насмешничает!

— Что и говорить, скотина беспечная! — сказалстарик.

— Про что ж я-то говорю! — воскликнул Федот,поощренный сочувствием. — Я про то и говорю, что она прямо сокрушила нас!Тут и недели не прошло, стали все на меня обижаться, так, говорят, и живет козатвоя в мужицких хлебах, у меня у самого весь осьминник истолкла, все кисти совса оборвала. Раз как-то зашла гроза, зачала молонья полыхать, опустился дождь— смотрю, несется моя белая коза, что есть духу, прямо к нам, орет не своимголосом — и прямо в сенцы. Я со всех ног за ей, зажмал ее в угол, затянул черезрога подпояской, зачал ее утюжить… гром гремит, молонья жжет, а я ее деру, я еедеру! Должно, боле часу драл, верное слово. Посадил потом на варке, привязал наподпояске… да тот-то ее знает, либо подпояска была гнилая, либо еще что, толькоглянули мы наране — опять нету козе! Так, веришь ли, аж слеза меня со злапрошибла!

IV

Тон Федота стал так прост, сердечен, так полонхозяйственного огорчения, что никому бы и в голову не пришло, что эторассказывает о своем грехе убийца. Да и слушали его просто. Кирюшка неподвижнолежал вниз животом, с головой покрытый армяком, выставив из-под него толстоопутанные белыми онучами, в больших лаптях ноги. Иван, надвинув на лоб шапку,запустив руки в рукава, лежал на боку и тоже не двигался, молчал же строго исерьезно потому, что считал ниже своего достоинства интересоваться дураками.Ему так было мало дела, убийцы перед ним или нет, что он даже крикнул раз:

— Спать пора! Завтра домелете!

А Пашка и старик, полулежа и задумчиво перекусываясоломинки, только головами покачивали да порою усмехались: ну, правда, и зазналгоря Федот с козой! И Федот, видимо, считая себя уже оправданным этимсочувствием к его смешному и горькому положению, совсем перестал стеснятьсяотступлениями. И гимназист, стиснув зубы и от ветра, и от внутреннего холода,порою дико, с изумлением оглядывался: где он и что это за странная ночь? Нобыла все такая же, простая, знакомая, деревенская ночь, каких было много:темнело поле, черным треугольником вырезывалась в звездном небе рига, дул ветерпо лозняку, за которым вспыхивали и пропадали звезды, доходило до лиц и рукпрохладное дуновение с запахом мякины, шуршало в соломе и опять стихало…Глубоким сном спали, утонув в соломе белыми клубками, собаки… И страшное былотолько в том, что было уже поздно, что высоко поднялась с северо-востока кучкасеребряных звезд, что глухо, по-осеннему шумит вдали темная туча дремотногосада, что блестят в звездном свете глаза на лицах разговаривающих…

— Да, братец ты мой, — говорил Федот, —истинно до слез меня довела! Сказывают мне наконец того, — загнал ее мужикна Прилепах. Иду добывать, делать нечего, такой уж, видно, жребий мой. Прихожуна деревню, где ни гляну, — никого нету, все на работе. Едет мальчик заводой, вспрашиваю: где дом Бочкова? «А вон, говорит, где старуха в краснойпоневе под лозинкой сидит». Подхожу: «Это Бочков двор?» Махает мне старухарукой, на варок показывает…

— Ошалела, значит, от старости, — вставил Пашка,так хорошо засмеявшись, что гимназист с изумлением и страхом оглянулся на негои подумал: «Да нет, не может быть — это он все наврал на себя!»

— Ошалела, — подтвердил Федот. — Только рукоймахает. А я уж давно слышу, свинья на варке юзжит. Отворяю дверь в клетушку,где эта самая свинья сохраняется. Вижу, возит бабу здоровенная матка:навалилась на нее баба, держит одной рукой, другой из ведра на нее поливает. Асвинья вся черная от грязи, возит ее, таскает, никак баба с ней не сладит,заголилась до самого живота. И смех и грех! Увидала меня, обдернула подол,ноги, руки, вся лицо в навозе… «Что тебе нужно?» — «Что нужно? По делу. Вы моюкозу загнали, держите приблудный скот, а объявление не делаете». —«Никакой, говорит, твоей козе мы не держим. Мы ее выпустили. Ее на барскомдворе загнали». И смеется чегой-то. Та-ак, думаю, значит, опять моя дело табак.Ну, погоди ж ты! Вышел, пошел. Только зашел за соседний двор, повернул настежку по конопям, откуда ни явись, мальчишка чей-то рыжий навстречу. «Ты закозой приходил?» — «За козой. А что?» Вдруг слышу, кричит баба за избой:«Кузьма, куда тебя закружило, глаза твои накройся?» — «Скорей, говорю, беги,вон мать с крипивой идет». А она и вот она — увидала его, бежит: «Не табесказала за малым смотреть? А табе куда завихрило, такой-сякой?» Потом каквскинется на меня! «Ты чей?» — «А тебе, мол, что за дело?» — «Да нет, ты скажи,ты чей?» — «Старой транде казначей. Чего орешь? Я козу свою ищу». — «А,так это ты, глаза твои накройся, с своей козой спокою всему селу не даешь!..» Ивижу вдруг — несется ко мне высокий мужик от рыги — без шапки, распояской, всапогах. Набежал со всех ног: «Твоя коза?» — «Моя». Развернулся — как ахнет мнев ухо!