Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Забегая вперед, отметим, что на этом сложности императорской семьи с Васильчиковыми не закончились. В декабре 1916 г. С. Н. Васильчикова, урожденная княжна Мещерская, на клочке бумаге написала императрице письмо, в котором советовала убрать Распутина и перестать вмешиваться в политику государства. Письмо являлось оскорбительным как по форме, так и по содержанию, в результате чего княгиня была выслана из столицы в свое имение в Новгородской губернии, а ее муж, в знак солидарности с супругой, вышел из Государственного совета и добровольно отправился в провинциальную ссылку. В. Н. Воейков вспоминал: «Императрица получила от княгини Васильчиковой письмо с указанием, как ей себя держать и что делать. Поддавшись неприятному впечатлению от этого письма, ее величество, вместо того чтобы оставить его без ответа, как советовал граф Фредерикс, настояла на высылке княгини из Петрограда, что создало последней ореол пострадавшей за правду»[1247]. В перлюстрированной корреспонденции Софья Васильчикова, действительно, упоминалась в контексте мученицы. В дворянских кругах обсуждалась инициатива придворных дам написать императрице коллективное письмо в поддержку Васильчиковой, однако инициатива так и не была реализована во многом из‐за противодействия со стороны графини Воронцовой-Дашковой. Подавляющее большинство авторов писем поддерживало эту инициативу. Так, В. Трубецкая писала Н. Васильчиковой, сестре Софьи: «Можешь ли ты прислать мне копию письма твоей сестры? Неужели правда, что проект адреса твоей сестре от лица петроградских дам не приведен в исполнение? Это очень печально. Хотелось бы во всеуслышание выразить ей сочувствие и восхищение. Не знаю ее адреса, а потому прошу тебя ей это еще раз высказать, когда ты будешь ей писать»[1248]. Правда, раздавались и голоса, в которых звучало сомнение в действенности подобных методов: «Мне предложили подписать, но я считаю, что ради Пипа не имею права, да и что это поможет», — писала дочь А. С. Пушкина М. А. Гартунг[1249]. Почетный член Российской академии наук Н. С. Мальцов считал поступок Васильчиковой необдуманным и полагал, что это может привести к какой-то катастрофе: «Когда в политику вмешиваются дамы и вносят в нее отличающую их страстность, необдуманность и непрактичность, то это верный признак, что нас ожидает какая-нибудь катастрофа»[1250]. При этом Мальцов отмечал, что в поддержку княгини собрано 200 подписей. «Много говорят о письме кн. Васильчиковой и все ее хвалят за гражданское мужество. Но все эти протесты мало влияют там, где следует, и не думаю, чтобы обыкновенными приемами можно было бы чего-нибудь добиться», — считал автор за подписью «Лев» в письме к княгине Л. В. Голицыной в Москву[1251]. Очень скоро вслед за «обыкновенным приемом» последовал и прием «необыкновенный» — убийство Распутина 16 декабря 1916 г. Впрочем, обыватели и на это событие отреагировали достаточно скептически, предполагая, что «свято место пусто не бывает» и не один Распутин был виновником того социально-политического и экономического кризиса, который разрастался в империи в 1916 г. Автор за подписью «А. П.» писал из Калуги бывшему министру внутренних дел А. Г. Булыгину 29 декабря 1916 г.: «Конечно, хорошо, что одной темной личностью меньше, но ужасно, что не нашлось другого способа от нее избавиться. Весь ужас в том, что, очевидно, существует благоприятная почва, на которой все дурное может достичь такого пышного расцвета»[1252].

Но вернемся к атмосфере 1915 г. Слухи рядовых обывателей весной — летом 1915 г. касались не только высших сфер, но и бытовых проблем. Правда, все они так или иначе связывались с темой шпионажа — страх, засевший на уровне подсознания, переводил любой разговор на тему внутренней измены. Наплыв беженцев ухудшил санитарно-гигиеническое состояние городов, в результате чего стали распространяться опасные инфекции. Уже в апреле 1915 г. Петроградская городская дума озаботилась вопросами борьбы с эпидемиями тифа и холеры, проникавшими в города с потоками сельских жителей[1253]. Особенно остро этот вопрос встал в сельской местности прифронтовой полосы, лишенной водопровода, где питьевую воду получали из колодцев. Военные санитарные врачи в июле 1915 г. получили предписание проверить местность на предмет выявления острозаразных болезней. Военный врач Ф. О. Краузе решил проинспектировать несколько сел в окрестностях Риги, где обнаружил больных без надлежащего ухода: «В первом селе все оказалось прекрасно, в другом же я наткнулся на свежую холеру! Третьего дня там захворал старик, вчера утром умер, его уже похоронили. В другой избе вчера вечером заболел мужчина, который сегодня утром уже умер, по рассказам — типичная asiatica (азиатская холера). Напротив этой избы, через дорогу, сегодня утром захворала женщина, бывшая вчера еще вполне здоровой… При мне у нее появилась сильнейшая рвота. Все это в течение нескольких часов!!! По-моему, к вечеру будет exitus (смертельный исход)… Пила она сырую воду из колодца, который стоит во дворе предыдущих, где сегодня умер мужчина! Колодезь я тотчас же велел заколотить и поскакал сюда»[1254]. Однако вид заколоченных колодцев рождал панику и приводил к выводам, что воду в колодцах отравили шпионы. Впервые о том, что германцы отравляют воду в колодцах, газеты написали еще 31 августа 1914 г. — в самом начале германофобской пропаганды[1255]. Однако тогда этот слух не подтверждался видом заколоченных колодцев. В мае, как уже отмечалось, слух об отравлении немцами питьевой воды предшествовал московскому погрому. Развитие слуха привело к рождению почти детективных историй о том, как немецкие шпионы приезжают на велосипедах (велосипед как техническое новшество, не распространенное в деревне, воспринимался крестьянским сознание знаком чужого, в данном случае шпионо-немецкого, мира) и отравляют колодцы, бросая в них бутылки с ядом (рассказчики добавляли, что бутылки были проверены врачами и те подтвердили, что в них была какая-то отрава). В июле 1915 г. в Москве говорили, что таким образом отравили несколько колодцев в Сергиевом Посаде[1256]. В некоторых случаях отмечалось, что крестьяне на лошадях бросались преследовать шпионов-велосипедистов, но догнать их не могли — демоническая неуловимость врага была обязательным атрибутом шпионского дискурса. Показательно, что такой образованный человек, как Л. А. Тихомиров, записав подобные рассказы в своем дневнике, не мог определить свое отношение к этим слухам: «Что тут правда — не знаю»[1257].