Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Новый год не прибавил оптимизма. Пытавшийся держаться бодро и до последнего не желавший примириться с мыслью о военной катастрофе Б. В. Никольский оставил в дневнике парадоксальную запись: «Я верю в победу, но я не верю в будущее»[1288]. Первая половина 1916 г. ознаменовалась развитием старых сюжетов слухов: о заговорах в верхах (правда, теперь эти заговоры были направлены против царя, в чем обнаруживается усиление предчувствия революции или государственного переворота), ростом раздражения к Распутину (говорят о заговоре министра внутренних дел А. Н. Хвостова с целью убийства старца). На фоне активизации протестных настроений появляется слух, что арестованные на демонстрациях и во время беспорядков студенты и рабочие бесследно исчезают в полиции[1289].

Вместе с тем современники отмечали, что весной 1916 г. оскорбительные для власти слухи вышли из подполья и стали в открытую обсуждаться в публичных местах. В ряде случаев их распространяли лица из высшего света и даже некоторые представители власти. Так, например, министр внутренних дел А. Н. Хвостов, осознав, что его план по устранению Распутина провалился, в феврале 1916 г. начал целенаправленно распускать слухи о том, что «старец» — немецкий шпион[1290]. Несмотря на попытки властей защитить образ Распутина, его персона время от времени появлялась в публичном пространстве. Так, в постановке «Хованщины» в Музыкальной драме Досифей был загримирован под Гришку. Впрочем, некоторые зрители были этим разочарованы: «Думаю, что настоящий Распутин куда интереснее, внушительнее, страшнее», — записал А. Н. Бенуа[1291]. Столичные жители отмечали, что провинция в этот период начала вести себя куда смелее. Депутат Государственной думы от Московской губернии В. А. Ржевский писал 14 марта 1916 г.: «В дороге, в вагоне, я не принимал участия в разговорах на злобы дня… Врали там без конца — ехали все провинциалы, и диву даешься, какие слухи ходят в провинции. Удивляешься даже тому, какие речи теперь громко говорятся, нисколько не стесняясь. В купе набралось офицеров, речи были на политические темы, но такие, что наши речи в Думе — ничто сравнительно с этими. Удивительно»[1292].

К годовщине майского погрома в Москве появились слухи о подготовке очередных аналогичных действий. 8 апреля 1916 г. московские власти предприняли неуверенную попытку противодействия распространявшимся слухам. Градоначальник В. Шебеко опубликовал объявление, в котором говорилось: «В последнее время в городе все больше распространяются слухи о каких-то готовящихся избиениях или погромах то поляков, то евреев, то просто людей состоятельных и разносе магазинов… напоминаю, что распространение ложных слухов, возбуждающих тревогу в населении, обязательным постановлением командующего войсками Московского военного округа карается заключением в тюрьме на срок до 3 месяцев или денежным штрафом до 3000 рублей»[1293]. Учитывая, что в развитии ксенофобии и страхов перед возможными еврейскими, польскими, немецкими погромами ответственными являлись военные власти и черносотенные издания, подобные заявления звучали весьма противоречиво. Власти демонстрировали удивительное непонимание как причин, так и механизма стихийного распространения слухов, лишь подпитывая своими действиями страхи и подозрения обывателей. 2 мая 1916 г. крестьянин Курской губернии писал редактору «Русского слова» В. Дорошевичу, что постоянные призывы молчать, не распространять слухи и не выдавать информацию, которой могут воспользоваться шпионы, оскорбляют русского человека, который в условиях информационной антишпионской кампании начинает подозревать, что «утечка» секретов идет сверху: «Меня еще удивляет вот что: везде на станциях и в присутственных местах есть афиши такого содержания: „Молчите и не вступайте в разговоры: враг может услышать и будет вред“. Хорошо было бы, если бы добавили к этому — „русский скот“… Русский народ и так молчит. И что он знает, деревенский человек? А через кого пошла сдача всех западных крепостей: Варшавы и Вильны, не говоря уже о Карпатах, Перемышле, Львове и Галиче? Я думаю, что возле государевых кумушек и министра-немца идут все военные и государственные тайны, а не от нас, у коих сапог нет (дороги), лаптей нет (лыка нет), мяса и скота нет, земли нет. Да будет им судьей за их обман народный суд и гнев! Да погибнут они!»[1294]

Период с мая по август, самый насыщенный в 1915 г., в следующем году, наоборот, характеризуется затишьем. Вероятно, в это время массовое сознание было отвлечено известиями о генеральном наступлении, с которым обыватели связывали надежды на перелом в войне и во внутренней жизни. Временно пессимистические слухи отступили перед оптимистическими известиями. Однако, когда стало ясно, что наступление захлебнулось, пессимизм вернулся[1295]. Вернулась также тема измены. Известие о гибели 23 мая тайно ехавшего в Россию военного министра Великобритании Г. Китченера (его крейсер подорвался на мине, установленной немецкой подводной лодкой) породило слух, что императрица Александра Федоровна выдала его путь Вильгельму II[1296].

В июле Л. А. Тихомиров, рассуждая о ситуации на фронте, внутри России, задавался вопросом, глупость это или измена: «Какой же смысл всего этого? Недостатком сил это необъяснимо. Трудно объяснять и простой глупостью. Наконец — не может быть при этом и простой банальной измены»[1297]. Подхваченная и популяризированная спустя несколько месяцев П. Н. Милюковым фраза была «народной», естественным образом вытекавшей из настроений современников. Позже Тихомиров еще раз вернулся к этой дилемме, рассуждая о власти: «Я постоянно колеблюсь: идиоты? изменники? Или смесь того и другого?» Другой распространенной осенью 1916 г. фразой, популяризированной впоследствии уже М. А. Булгаковым, стала констатация разрухи (дезорганизации) в головах, провоцировавшая слухи об измене: «В действительности, имеется дезорганизация власти… Но у нас дезорганизация не во внешнем механизме, а в головах. Эти знаменитые „твердые цены“, оставившие нас без хлеба и муки, — результат глупости власти, сующей свой нос туда, где она явно не может совершить умного действия… В результате — получается такая чертовщина, что народ начинает кричать об „измене“»[1298].