Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

Всеобщего желания прогнать большевиков не существовало… Мы пришли к выводу, что Временному правительству предстоит приложить немало сил, чтобы поднять население на борьбу с теми, кто узурпировал власть в стране»[2667].

«Заявление американского правительства о целях военной интервенции указывало, что союзники вдохновлены стремлением возвышенно и бескорыстно оказать помощь России. Однако широкие массы крестьян остались равнодушны к этому нашему «самопожертвованию», — подтверждал американский ген. У. Ричардсон, — и выказывали нескрываемую радость, когда мы окончательно и с позором покидали их страну»[2668].

Армия

«Авторитет власти определяется ее армией, — подчеркивал ближайший соратник Колчака Гинс, — о порядке в стране судят по мобилизации»[2669]. На Севере России, на «призыв Главнокомандующего и на декларацию Земско-Городского Совещания о необходимости поступать добровольно в армию, не откликнулся никто: записались два-три гимназиста и только… Посланные на фронт ополченцы тотчас же утекали оттуда в тыл под самыми благовидными предлогами, заполняя лазареты, эвакуационные пункты и санитарные поезда»[2670].

Когда «в октябре был издан декрет о мобилизации шести возрастов, только тысяча восемьсот человек ответили на призыв. Еще не получив амуниции, они восстали против своих начальников… Восстание было подавлено одной угрозой союзников, однако, — вспоминал ген. Айронсайд, — у нас осталось ужасное впечатление от этого инцидента: будто какая-то пружина сломалась внутри большинства русских, независимо от их звания или положения. Казалось, что общественные потрясения проникли в души, приведя к моральной депрессии, которая делала начальников неспособными командовать и управлять»[2671].

Британская мобилизация основывалась на том, пояснял американский генерал У. Ричардсон, что «в Архангельске была сделана попытка образовать русско-британские смешанные части под звучным наименованием «Славяно-британский союзный легион», но после долгих и весьма энергичных мероприятий удалось привлечь в ряды этого легиона лишь около двух тысяч голодающих крестьян, которые вступили в легион только потому, что им нечего было есть. Их облекли в хаки «томми», но дальше этого не пошло их сходство с британскими солдатами. Им платили гроши, они получали худшую пищу, к ним относились высокомерно. Между ними и союзными солдатами никогда не устанавливались те товарищеские отношения, которые рождаются у людей, сражающихся плечом к плечу за общее дело. После того как добровольческая система набора потерпела явную неудачу, около тысячи русских были призваны в ряды легиона принудительным путем. Но эта мера также не имела успеха, так как русские оставались равнодушны к «русскому патриотическому зову» англичан»[2672].

По словам члена правительства Игнатьева, эта мобилизация напоминала: «принудительный, из эпохи негритянских наборов, набор, зачисление в славяно-британский легион, — осуществляемый просвещенными англичанами в XX веке…»[2673].

Провал мобилизации был равносилен краху интервенционистских планов. Особенно остро эта данность стала ощущаться с окончанием Первой мировой войны. 30 января 1919 г. глава секретной миссии В. Вильсона в России У. Буллит предупреждал советника президента Э. Хауза: «Двенадцать тысяч американских, английских и французских солдат в Архангельске не могут больше с пользой выполнять свою задачу. Всего только три тысячи русских присоединились к этим отрядам. В дальнейшем им грозит опасность быть уничтоженными большевиками…»[2674]

«Когда добровольческая система набора потерпела неудачу, была проведена по приказу англичан принудительная мобилизация двадцати двух тысяч молодых людей, среди которых едва ли сотня знала, почему происходит война русских с русскими. Во главе этих новобранцев ставились офицеры старой русской армии, среди которых было много людей с громкими титулованными именами. Гордые своим происхождением, они, — по словам Ричардсона, — конечно, высокомерно относились к малейшему намеку на социальное равенство… Не лучше обстояло дело и во взаимоотношениях английских и русских офицеров. Англичане относились с предубеждением ко всякому русскому и открыто выказывали недоверие к своим русским коллегам»[2675].

В ответ «русские, как солдаты, так и офицеры, более чем солдаты, — отмечал член правительства Б. Соколов, — были преисполнены какой-то инстинктивной бессознательной враждебности к англичанам»[2676]. Взаимным недоразумениям и столкновениям между русскими и английскими офицерами, по словам ген. В. Марушевского, не было конца, полностью противоположными — дружественными были отношения с французским иностранным легионом и американцами[2677].

«Английские войска были приглашены правительством Северной Области…, их просят не уходить…, и просит об этом и население, и армия, и правительство, и в то же время к ним, — отмечал Б. Соколов, — несомненно, полускрытое, а порою и явно враждебное отношение, начиная с командиров отдельных частей, и кончая крестьянами окрестных деревень»[2678].

Уже в мае 1919 г. вспыхнули серьезные волнения во фронтовых частях, сначала в 3-м полку в Тулгасе, затем в 8-м полку в Пите. О том, какое впечатление подобные события произвели на «союзников», говорят воспоминания Айронсайда: «7 июля было печальным днем. Дайеровский батальон Славяно-британского легиона, на который мы возлагали такие надежды, неожиданно взбунтовался. Для меня это стало большим потрясением, ведь наш эксперимент провалился… Опасность мятежей в русских частях значительно возросла»[2679]. Прошло несколько дней и волнения начались в 4-й полку, при подавлении было расстреляно 11 человек… 20 июля вспыхнуло восстание в 5-м полку, восставшие сдали позиции большевикам, «5-й полк, — по словам ген. Марушевского, — перестал существовать». Онежский фронт рухнул. На следующий день, 22 июля, восстал 6-й полк на железнодорожном фронте[2680].

«На некоторое время с трудностями удалось справиться, но я чувствовал, — писал Айронсайд, — что дело идет к всеобщему мятежу. Сообщать об этих непрерывных мятежах в военное министерство было весьма непростым делом. Для чиновников эти сообщения могли стать свидетельствами начала крушения архангельских войск в целом»[2681]. Так оно и было, замечал Черчилль: «В дружественной до тех пор русской армии вспыхнул бунт, не замедливший принять грозные формы»[2682].

«Говорят, что вероломство такого рода свойственно русским, но в данном случае оно объясняется очень просто, — приходил к выводу Черчилль, — с момента, когда мы оказались вынужденными в силу давления парламентского и политического характера отозвать войска, каждый дружественный нам русский знал, что он сражался под угрозой смерти и что для того, чтобы обеспечить себе помилование, ему надо было войти в соглашение со своими будущими властелинами за счет уезжающих союзников…». «С этих пор, — заключал Черчилль, — на все эти местные войска, численностью от 25 до 30 тыс. человек, которые организовали союзники, не только нельзя уже было полагаться, но они представляли, безусловно, очень большую опасность»[2683].

Командовавший Северной армией ген. Марушевский, в свою очередь, находил «главную причину разложения»[2684] в резком сокращении удельного количества офицеров в войсках: «Необходимо иметь в виду, — писал он, — что если рота в нормальной армии нуждается в 3–5 офицерах, то в гражданской войне число офицеров должно быть увеличено в два-три