Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

раза. Так я и поступал в первые месяцы работы, но к весне положение осложнилось тем, что на фронте было уже около десяти полков, а в офицерах был некомплект даже по старому штатному составу»[2685].

«В этой весьма неясной обстановке, — продолжал Марушевский, — мы подошли к теплому времени на Севере, когда вместе с таянием снега и горячими лучами солнца начинает просыпаться и человеческая энергия. Мы подошли к началу брожения на фронте»[2686]. «Солдаты полка в большинстве просто разбежались… Была горячая пора сенокоса, в деревнях рабочих рук не было…, и это послужило одною из веских причин восприятия солдатами соблазнительных идей. Эти «сознательные граждане» одинаково не хотели защищать своей грудью и белые идеи законности и порядка, и красные лозунги господства пролетариата»[2687].

Действительно, когда после захвата интервентами Мурманска, большевистские власти Архангельска объявили мобилизацию она так же «потерпела полную неудачу: население, почти поголовно отказалось идти и, несмотря на все меры, принятые тогда большевиками, мобилизация так и не могла состояться»[2688].

Неслучайно, что в этих условиях «союзные силы, — отмечал Марушевский, — не выражали особого желания драться, и когда обнаружили более или менее серьезный натиск, они просто-напросто ушли (также ушли американцы под Пинегой). Маленькое ядро партизан было отрезано и брошено на произвол судьбы»[2689]. «Пассивность англичан служила неоднократно предметом обсуждений в русской военной среде, — подтверждал Б. Соколов, — Большинство обвиняло англичан не только в пассивности, но даже в трусости. Более того, уверяли, что английское командование мешает проявлению активности русских воинских частей, что оно парализует волю русского командования»[2690].

Причину этой пассивности Игнатьев находил в том, что «единственно разумным способом борьбы англичане считали позиционную борьбу, на манер западного фронта»[2691]. Плк. Л. Костанди, в свою очередь, приходил к выводу, что: «Англичане не хотят особенного успеха русского оружия»[2692]. Английский главнокомандующий Айронсайд, в ответ на эту критику, объяснял пассивность союзной армии тем, что «русские войска были ненадежны, а нас было очень мало. Это был риск, к тому же имели место беспорядки…»[2693].

«Силы союзников, высадившихся в начале августа 1918 г. в Архангельске, были трагически малочисленны…, — подтверждал Марушевский, — Отдельные группы этих войск… закупорили все подходы к Архангельску по долинам рек, являющихся сосредоточием возможных на севере путей сообщения. Этим свойством и объясняется тот секрет, что небольшие части могли удержать область в своих руках в течение 1,5 лет»[2694]. «Союзники, — подтверждал Чаплин, — пришли с более чем недостаточными силами…»[2695]. «Союзнический «десант» состоял… в количестве, которое, — по мнению Игнатьева, — скорее говорило об авантюре, чем о серьезных намерениях…»[2696].

Но главной причиной краха армии, по мнению генерал-губернатора Северной области Миллера, стал развал тыла: «Надо сказать всю правду, основное зло — это настроение. На армии отражается настроение тыла, в частности деревни. Деревня гораздо больше терпит, чем город. Солдаты главным образом взяты оттуда; в деревне производятся реквизиции… И она начинает уставать; лучше не воевать, уйти «домой»»[2697].

«Доминирующим настроением большинства крестьян была пассивность…, — подтверждал Б. Соколов, — многие думали, что и вообще северному крестьянину большевизм относительно чужд. И только поскольку он устал от войны и думал, что «мир даст большевик» — он и сочувствовал неизбежному концу Северной Области»[2698]. «Весь 1919 год настроение рабочих было пассивно-оппозиционно…, — отмечал Соколов, — С рабочими Архангельска повторилась та же история, что происходила по неизменному трафарету на всех «белых» окраинах. Сначала рабочие приветствовали новую власть, потом постепенно росло у них оппозиционное настроение, и в конце концов они желали уже одного: прихода большевиков»[2699].

«Для большинства фронтовиков от этого еще мучительнее становился вопрос: «Да для чего же мы защищаем Область, проливаем кровь, мы — чужаки, когда местные жители — в лучшем случае — пассивно-доброжелательны»»[2700]. Дальнейшая мысль эсера Соколова почти дословно совпадала с утверждением ген. Миллера: «Апатия сельского населения, утомленного войной, ни результатов, ни цели которой оно не видело, себялюбивое безразличие городского населения, преимущественно старавшегося как-нибудь уклониться от военной службы на фронте, одним словом, общее нежелание продолжать вооруженную борьбу, приводили к курьезной картине, будто бы единственно желающими воевать с большевиками являются приехавшие откуда-то генералы и офицеры»[2701]. Неслучайно ген. Клюев, после осмотра войск Двинского фронта, приходил к выводу: «с таким составом продолжать борьбу было бы безумием»[2702].

Ричардсон

Чем же тогда была эта интервенция? Конечно, каждая из противоборствующих сторон дала ей свою, вполне объяснимую оценку, но не меньший, если не больший интерес представляет взгляд на интервенцию с непредвзятой стороны. Его пожалуй наиболее точно отразил в своих воспоминаниях американский генерал У. Ричардсон:

«Британский генерал Финлейсон, начальник двинского отряда, говорил нам: «Не должно быть никаких колебаний в нашем стремлении смыть клеймо большевизма с России и цивилизации». Действительно ли это было нашей целью в те зловещие зимние ночи, когда мы расстреливали русских крестьян и сжигали русские дома? Единственное клеймо, существовавшее в действительности, это было клеймо позора, которое мы, уходя, оставляли после себя. Но еще более глубокое, четкое, жгучее клеймо позора остается на лицах тех людей, которые, сидя в мягких креслах, чертили планы вооруженных союзов и будущих международных столкновений и беззаботным жестом посылали других людей в отдаленнейшие места земного шара, где они испытывали лишения и страдания, где угасали все надежды и леденело сердце…»[2703]

«В течение зимы 1919 г. американские солдаты…, убивали русских и уничтожались русскими, несмотря на то, что конгресс Соединенных Штатов никогда не объявлял войны России. Мы, — вспоминал У. Ричардсон, — вели войну с Германией, но ни одного германского пленного не было захвачено за все это время постыдной войны на севере России… В течение всей кампании не было обнаружено никаких признаков сотрудничества между большевиками и центральными державами»[2704].

Одна из причин интервенции, приходил к выводу Ричардсон, кроется в «громадным англосаксонском высокомерии…, по отношению к столь ничтожному народу, как эти славяне, которые должны быть приведены к покорности решительно и быстро»[2705]. Неслучайным является тот факт, отмечал американский генерал, что русские «англичанам просто не доверяли, не доверяли инстинктивно и будущее показало, насколько верно было это «верхнее чутье» у всех русских… За немногими исключениями… английская политика в крае была политикой колониальной, т. е. той, которую они применяют в отношении цветных народов»[2706].

«Роулинсон, — подтверждал ген. Марушевский, — принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую депутацию»[2707]. Чины английского командования, подтверждал член правительства Игнатьев, держали себя «крайне