Вирусолог: цена ошибки - Александр Чепурнов

Если горе человеческое и отчаяние, ненависть и подлость действительно оставляют энергетический след в природе, то входить в этот квадрат – как сталкеру в зону ядерного взрыва. Но нет. Радостно шелестит листва. Тут и деревья-то другие, не хвойные – лиственные.

Наверное, природа, наоборот, преобразует негативную энергию в позитивную, иначе на земле уже было бы не протолкнуться. Уже не осталось никаких следов от бараков, рядов колючей проволоки, вышек охраны. Что вывезено, что сгнило. Осталось лишь светлое пятно на растительности – удобное место для инвентаризации пионерской флоры и заносных растений. И все.

Алексей проснулся. Он был еще полусонным, и ему было хорошо. В воспоминаниях все плохое умирает, остаются красота мира и благородство собственных поступков. Но вот как пропасть разверзлась под ногами: Алексей вмиг вспомнил, где он и что с ним. Так, сегодня третий день. Ну что там лимфоузлы? Под мышками, паховые – спокойно.

Температура? Сейчас измерю, но вроде нет. Да, главное – как глотается.

На первом этапе больные описывают характерный признак – ком в горле. У Антонины тоже с первого дня болезни саднило горло. Ладно, вроде пока живем. Сейчас придут со шприцами и банками за всякими анализами, а там и поесть чего-нибудь принесут.

Ну вот, идут. Уже в противочумном наряде. Конечно, это еще не изолирующий костюм, но уже знак. Знак того, что ты все дальше от нормальных людей. Да нет, все правильно. Вирус-то в крови появится до температуры. А им кровь отбирать. Но лиц уже не видно – закрывает респиратор. Не совсем понятно, кто это. Господи… Неужели мне уже никогда не забраться под халат? Это ведь совсем другие ощущения, когда забираешься не просто под юбку, а под халат или пижаму, где-нибудь в термальной, среди контейнеров с таким содержимым, что перчатку снять страшно. Дух захватывает!

Были очень напряженные работы с венесуэльским энцефаломиелитом.

Заболевание не смертельное, но очень заразное. Из бокса не выходили по десять часов подряд. Не ели, не пили – вскрывали и заражали сотни куриных эмбрионов, инфицировали и учитывали результаты на культуральных плашках[29], но для этого время находили. Шикарная лаборантка была: фигуристая, хотя и полноватая. Юля. Назаражали полный бокс плашек, им положено полчаса инфицироваться. Лишь потом туда добавляют питательный раствор и убирают в герметичном контейнере в термальную комнату, где поддерживается оптимальная для вируса температура. В общем, полчаса перерыв. На обед не выйдешь, дольше мыться и переодеваться. А вот пижамку с лаборантки стянуть времени хватит. Переглянулись и в термальную. Там тепло и темно.

Темно, чтобы никто на огонек не заглянул ненароком. Конечно, два халата и две пижамы – невесть какая постель, но экстремальность ситуации компенсировала неудобства, а нагромождения контейнеров на стеллажах создавали непередаваемый колорит.

«Ладно, что там на завтрак. Хоть бы не манная каша, а то опять останусь голодным до обеда». Манную кашу Алексей не мог есть с детского сада – будто змею глотаешь.

Лязгнула гермодверь, и почти без заминки вошел Барменталь.

– Продолжим, но сначала скажи, что все-таки с вакциной. Ты вакцинирован или нет. Вакцину же разработали. Или нет? Или что? Вообще, почему ее так долго не было? Можешь объяснить? Вакцина – это же главное.

– Во-первых, давай не будем обсуждать, что было главным и на что, следовательно, уходили основные силы. Что касается вакцины, действительно, это было одним из приоритетов. Хотя все-таки не главным. Начали, конечно, по самой простой, стандартной схеме. Известной и достаточно эффективно используемой со времен Коха и Пастера. Заражаем культуру клеток. Ну, ты знаешь, культура клеток – это когда клетки каких-либо органов человека или животных выращивают в очень богатой питательной среде в сосуде. Они начинают, как маленькие фабрики, штамповать тысячи вирусов и выпускать их в среду, в которой живут. Потом собирают эту питательную среду, в которой живут эти клетки и в которую, соответственно, попадает выросший в инфицированных клетках вирус. Сами клетки отделяют на центрифуге или фильтрацией. В эту жидкость добавляют формалин в таких количествах, чтобы и вирус убить, и для человека было не очень токсично. Вот и простейший препарат – кандидат в вакцины. Называется это цельновирионной формолвакциной или убитой вакциной. Конечно, примитивно, но в принципе вакцины против многих болезней до сих пор так делают. Против клещевого энцефалита, например. Ну вот, взяли животных, провакцинировали их этим делом, потом заразили. Нет защиты. Все погибли. Препарат неэффективен. Пошли дальше. Взяли новорожденных мышей, заразили в мозг. На десятый день они умирают от такого безобразия. Значит, на девятый день мы их усыпляем, извлекаем мозг, гомогенизируем и отделяем жидкую фракцию. Вируса здесь много больше, чем в предыдущем препарате, да и иммуногенные свойства лучше. А хуже такой препарат тем, что чужеродного белка в нем больше, и, соответственно, он будет реактогеннее при вакцинации. Но, когда надо защитить человека, не до изысков. Мне, например, ставили сделанную по такому методу вакцину от бешенства. Она аж белая была. По десять кубиков в живот через день. Всего 37 инъекций. Жив. Пока. Сижу вот. Рассказываю.

– Так сколько же ты всяких вакцинаций получил?

– Тебе виднее. Личное дело мое подними. Сам, наверное, уже и не вспомню. Склероз у меня, просто Альцгеймер какой-то.

– Ну ладно, пококетничал, и давай быстренько повспоминаем. А личное дело я штудирую, не сомневайся.

– Тогда значит так. Противочумная система по полной программе: чума, холера, сибирская язва, туляремия. Там все четко и ясно. Крепкие, отработанные вакцины. Туляремийную вообще не пробить. Были такие микробиологи, Гайский и Эльберт. Они разработали вакцину от туляремии. Очень заразная бактерия. И очень летучая. Так они сделали такую вакцину – никакой дозой не пробить. Испытали на себе. Мне один ветеран-чумолог поведал историю, как он однажды в заразке (так они инфекционный виварий называют) ртом пипетировал. Было такое в древние времена. Химики и биологи, чтобы некое количество жидкости отмерить, брали в рот верхний конец мерной пипетки и втягивали некоторое количество жидкости. Заражения не происходило, потому что конец пипетки затыкали ваткой туго и стерилизовали. У ассистента кролик подопытный вырвался и начал по заразке носиться. Ветеран мой отвлекся на происшествие и всосал ватку из пробирки вместе с толикой миллиардовой суспензии туляремии в рот. Проплевался, рот спиртом прополоскал – и ничего, только антитела к туляремии подросли. Такая крепкая вакцина.

Против холеры холерогин-анатоксин ставили. Тяжеловатая, правда: я тогда первый раз почувствовал, где у меня печень. А вот потом пошли всякие чудеса полуэкспериментальные. От сыпного тифа то живая, то химическая. Потом от венесуэльского энцефаломиелита лошадей. Там у меня какие-то иммунологические чудеса были. Сначала поставили, как всем, самую продвинутую, двухсоттридцатую. Но антител к возбудителю не появилось. Вернее, появились, но недостаточно по уровню. Не дотянул до контрольных цифр. Тогда поставили американскую, ТС-93 – тоже нет антител. Потом меня угостили экспериментальной, пятнадцатой, – и опять никакой реакции. Номера – это не просто названия вакцин. Вакцины эти живые[30]. Какой номер – столько раз этот вирус пропассировали на культуре клеток, чтобы она потеряла вирулентность. Пассирование – это не на кухне, а когда вирусом заражают, например, животных или культуру клеток. Потом, когда появляется генерация вируса, его собирают и заражают следующее животное (или культуру клеток) и так далее, раз за разом, или, как говорят, пассаж за пассажем.