Год магического мышления - Джоан Дидион

Некоторое время мы делали карамельный крем с ванилью, но нам не понравилось карамелизировать сахар.

Обсуждали план: арендовать дом Ли Грант[37] над Зума-Бич и открыть ресторан, так и назвать – “Дом Ли Грант”. Кэтрин, Джин и я могли бы по очереди готовить, а Джон, Брайан и Конрад – по очереди трудиться официантами. Этот план дауншифтинга в Малибу не сбылся, поскольку Кэтрин и Конрад расстались, Брайан дописывал роман, а мы с Джоном отправились в Гонолулу переделывать сценарий фильма. В Гонолулу мы трудились очень усердно: ни один человек в Нью-Йорке не мог толком усвоить разницу во времени, поэтому в дневные часы нас порой ни разу не отвлекал от работы звонок. Однажды в семидесятые мне захотелось купить там дом, и я показала Джону несколько вариантов, но ему, видимо, обосноваться в Гонолулу так прочно казалось менее привлекательной перспективой, чем селиться в “Кахале”.

Конрад Холл уже умер.

Брайан Мур уже умер.

От огромной развалины на авеню Франклина в Гонолулу, которую мы арендовали прежде – с множеством спален, и залитых солнцем веранд, и авокадо, и заросшим кортом, все вместе за 450 долларов в месяц, – осталось помещенное в рамку стихотворение, которое Эрл Макграт[38] написал нам на пятую годовщину свадьбы:

У людей, недавно понесших утрату, появляется особое выражение лица, распознаваемое, наверное, лишь теми, кто видел подобное на собственном лице. Я увидела это выражение на своем лице и теперь распознаю его у других. Предельная открытость, обнаженность, уязвимость. Так смотрит человек, вышедший из кабинета окулиста на яркий свет – после того как ему закапали расширяющее зрачки средство, – или тот, кого внезапно заставили снять очки. Люди, похоронившие самого близкого, выглядят обнаженными, потому что самим себе они кажутся невидимками. Я и сама казалась себе какое-то время невидимой, бестелесной. Я словно переплыла мифическую Реку, отделяющую живых от умерших, попала в то место, где меня могли увидеть лишь люди, сами пребывающие в скорби. Впервые я поняла силу этого образа реки – Стикса, Леты, паромщика в плаще, отталкивающегося шестом. Впервые поняла и смысл обряда сати. Вдовы бросались в погребальный костер не от невыносимой скорби – этот костер был точным символом места, куда уводила их скорбь (скорбь, а не требования родственников, общины, обычая). В ночь, когда Джон умер, нам оставался тридцать один день до сороковой годовщины свадьбы. Вы уже поняли, что “жестокая нежная мудрость” последних двух строк “Роз Эйлмер” не помогла мне.

Я хотела большего, чем одна ночь воспоминаний и вздохов.

Я хотела кричать в голос.

Хотела вернуть его.

Несколько лет назад, когда ясным осенним днем я шла на восток по Пятьдесят седьмой между Шестой и Пятой авеню, меня настигло то, что я сочла тогда предвестием смерти. Это была игра света: проворные солнечные зайчики, желтые листья (падавшие откуда? Растут ли деревья на Западной Пятьдесят седьмой улице?), водопад золота, стремительные яркие струйки. Потом в такие же ясные дни я следила, не повторится ли этот эффект, но больше со мной ничего подобного не случалось. Тогда я подумала, не был ли это какой-то припадок, или мозговой спазм, или что-то в таком роде. Еще несколькими годами ранее мне приснился образ, который, пробудившись, я опознала как образ смерти: остров льда, его зазубренные края виднелись с высоты птичьего полета неподалеку от одного из Нормандских островов, на этот раз в солнечном свете блестел лед, сплошной, прозрачный, бело-голубой. В отличие от снов, в которых сновидец предчувствует смерть, приговорен умереть, хотя и не прямо в эту минуту, в этом сне ужас отсутствовал. И ледяной остров, и проливной свет на Западной Пятьдесят седьмой были прозрачны – и прекрасны так, что у меня не хватит слов описать, – и в то же время я знала безо всякого сомнения, что видела смерть.

Но почему же, если мне являлись заранее такие образы смерти, я никак не могла признать факт: Джон умер? Потому ли, что не могла осмыслить это как случившееся с ним? Потому ли, что все еще ощущала это как нечто, случившееся со мной?

Жизнь меняется быстро.

Жизнь меняется за секунду.

Садишься ужинать – и знакомая тебе жизнь кончается.

Вопрос жалости к себе.

Вот как быстро появляется в этой картине жалость к себе.

Однажды утром, весной, после того как это произошло, я взяла “Нью-Йорк таймс” и сразу же перелистнула с первой страницы к кроссворду. За несколько месяцев такое начало дня вошло в ритуал, так я теперь читала – или, точнее, не читала – газету. Прежде мне недоставало терпения на кроссворд, но теперь я надеялась, что ежедневная практика поспособствует восстановлению умственной деятельности. В то утро первым мне бросилось в глаза 6 по вертикали: “Порой я чувствую себя как”. И тут же память подсказала “дитя без матери”[39]. Отличный ответ, заполнит множество клеточек и подтвердит мою способность соображать.

Нет.

Шесть по вертикали – всего четыре буквы.

Я бросила разгадывать (нетерпение умрет вместе со мной) и на следующий день посмотрела ответ. Слово 6 по вертикали – “псих”. Псих? “Иногда я чувствую себя как псих”Название альбома Джина Трэвиса (релиз 2002 г.).[40]? Давно ли я утратила связь с современным миром?

Заметим: первый пришедший в голову ответ (“осиротевший ребенок”) – вопль жалости к себе.

Это не просто ошибочный ответ, который было бы легко скорректировать.

Он знал, что скоро умрет. Он повторял мне это, не однажды. Я отмахивалась. Он был подавлен. Он закончил роман “Ничто не потеряно”, который, как обычно, отправился в предсказуемый лимб между сдачей рукописи и ее публикацией, и Джон, как обычно, переживал кризис неуверенности в связи с книгой, к которой только приступал – книгой-размышлением о патриотизме, еще не набравшей темп. Кроме того, большую часть года ему пришлось возиться с медицинскими проблемами, отнимавшими много сил. Сердечный ритм все чаще нарушался, возникала фибрилляция предсердий. Нормальный синусовый ритм восстанавливался с помощью кардиостимуляции – это амбулаторная процедура, несколько минут под общим наркозом, ритм налаживался электрошоком, но любая перемена, даже легкая простуда или долгий перелет, могла вновь его нарушить. В последний раз, в апреле 2003-го, одного разряда оказалось мало, понадобилось два. Ему все чаще требовались такие процедуры, и это означало, что кардиостимуляция перестает помогать. В июне, после консультаций с рядом специалистов, он подвергся более радикальной операции на сердце – радиочастотной абляции атриовентикулярного узла, – и ему установили водитель ритма Medtronic Kappa 900 SR.