Год магического мышления - Джоан Дидион

Летом благодаря свадьбе Кинтаны (а также вроде бы хорошей работе водителя ритма) Джон несколько воспрянул духом. Осенью его настроение снова упало. Помню, как мы поспорили из-за ноябрьской поездки в Париж. Я ехать не хотела. Я говорила, что у нас слишком много дел и слишком мало денег. Он ответил, что у него предчувствие: если он не попадет в Париж в ноябре, то никогда уже не попадет в Париж. Я восприняла это как шантаж. Тогда ладно, сказала я, значит, едем. Он вышел из-за стола, и следующие два дня мы почти не общались.

В итоге мы поехали в Париж в ноябре.

Истинно говорю: мне не прожить и двух дней, – сказал Гавейн.

Несколько недель назад в Совете по международным отношениям на углу Шестьдесят восьмой улицы и Парк-Авеню я заметила человека напротив, читавшего “Интернешнл геральд трибьюн”. И снова соскользнула в неверную колею: вот я уже не в Совете по международным отношениям на углу Шестьдесят восьмой и Парк-авеню, а сижу напротив Джона в столовом зале отеля “Бристоль” в Париже в ноябре 2003 года. Мы оба читаем “Интернешнл геральд трибьюн”, бесплатные гостиничные экземпляры, прогноз погоды на день в виде картинок. В те ноябрьские утра в Париже в прогнозе погоды каждый раз появлялось изображение зонтика. Мы пошли под дождем в Люксембургский сад. Укрылись от дождя в Сен-Сюльпис. Там шла месса. Джон подошел к причастию. Мы простудились под дождем в садах Ранелага. На обратном рейсе в Нью-Йорк кашне Джона и мое платье из джерси пахли сырой шерстью. При взлете он взял меня за руку и не отпускал, пока самолет не набрал высоту.

Он всегда так делал.

Куда все это ушло?

В журнале я натыкаюсь на рекламу “Майкрософт” с фотографией станции метро “Порт-де-Лила” в Париже.

Вчера я нашла в кармане куртки, которую с тех пор не надевала, использованный билет на метро от той ноябрьской поездки в Париж.

– Это в епископальной церкви “подходят к причастию”, – в последний раз поправил Джон меня, выходя из Сен-Сюльпис.

Он сорок лет поправлял меня. Прихожане епископальной церкви “подходят”, а католики “принимают причастие”. Разные оттенки смысла, неустанно повторял он мне.

Последняя кардиостимуляция: апрель 2003-го. Понадобилось два разряда вместо одного. Помню, как доктор объяснял, почему это делается под общим наркозом. “Иначе они соскакивают со стола”, – сказал он. 30 декабря 2003 года: внезапный подскок, когда парамедики использовали дефибриллятор прямо на полу гостиной. Это сердце застучало на миг – или ничего, кроме электричества?

Вечером в тот день, когда он умер, или накануне, в такси по дороге от “Бет Изрэил норт” домой, он произнес несколько фраз, которые впервые вынудили меня отнестись к его настроению как к чему-то более серьезному, чем к нормальной для любого писателя фазе депрессии.

Все, что он сделал, сказал он, никчемно.

Я все-таки попыталась отмахнуться и от этого.

Это не совсем нормально, говорила я себе, но и состояние, в котором мы только что оставили Кинтану, тоже нормальным не назовешь.

Он сказал, что его роман никчемен.

Это ненормально, говорила я себе, но разве нормально, чтобы отец видел ребенка в таком состоянии, когда он ничем не можем помочь?

Он сказал, что его статья для “Нью-Йорк ревью” – рецензия на биографию Натали Вуд, написанную Гэвином Ламбертом, – никчемна.

Да, это не было нормально, но что за последние несколько дней я могла назвать нормальным?

Он сказал, что не понимает, что он делает в Нью-Йорке.

– Зачем я потратил время на статью о Натали Вуд, – сказал он.

Сказал, не спросил.

– Ты была права насчет Гавайев, – добавил он.

Возможно, он имел в виду, что я была права, когда днем или двумя ранее сказала: когда Кинтане станет лучше (под этим мы подразумевали: “Если она выживет”), можно снять домик в бухте Каилуа, и пусть она там выздоравливает. Или же он имел в виду, что я была права в семидесятые годы, когда предлагала купить дом в Гонолулу. В тот момент я предпочла первое значение, хотя форма прошедшего времени предполагала скорее второе. Эти слова он произнес в такси по пути из “Бет Изрэил норт” домой либо за три часа до смерти, либо за двадцать семь часов – я пытаюсь разобраться, но не получается.

Почему я все время подчеркиваю, что было нормальным и что не было – ведь нормальным не было ничего? Попробую выстроить хронологию.

Кинтану положили в реанимацию “Бет Изрэил норт” 25 декабря 2003 года.

Джон умер 30 декабря 2003 года.

Я сказала Кинтане, что он умер, поздним утром 15 января 2004-го в реанимации “Бет Изрэил норт”, после того как врачам удалось снять ее с ИВЛ и постепенно снизить седацию до уровня, когда Кинтана понемногу начала просыпаться. Я не собиралась говорить ей об этом в тот день. Врачи сказали, она будет просыпаться ненадолго, поначалу лишь отчасти, и в первые дни ее способность воспринимать информацию будет ограничена. Если она проснется и увидит меня, то спросит, где же отец. Мы подробно обсуждали эту проблему с Джерри и Тони и решили, что в момент пробуждения рядом с ней должен находиться только Джерри. Она сосредоточится на нем, на их совместной жизни, и, возможно, вопрос об отце не всплывет. Я повидаю ее позже, наверное, через несколько дней. Тогда и скажу ей. Когда она окрепнет.

Согласно плану, Джерри находился рядом, когда она очнулась. Вопреки плану, сиделка сообщила Кинтане, что мать ждет в коридоре.

Когда же она зайдет, спросила Кинтана.

И я вошла.

– Где папа? – прошептала она, увидев меня.

За три недели на ИВЛ связки у нее воспалились, и шепот был едва слышен. Я рассказала ей, что произошло. Подчеркивала долгую историю проблем с сердцем, и как поначалу нам везло, но наконец везение исчерпалось, и то, что произошло, казалось внезапным, но было неизбежным. Кинтана заплакала. Я и Джерри обнимали ее. Она уснула.

– Как папа? – прошептала она, когда я вернулась в тот же вечер.

Я начала снова. Инфаркт. Предыстория. Внезапность и неизбежность.

– А сейчас он как? – прошептала она, напрягая голос, чтобы я ее услышала.

Внезапность события она восприняла, исход – нет.

Я рассказала снова. Потом мне пришлось рассказывать ей в третий раз, в другой реанимации – медцентра Калифорнийского университета.

Хронология.

19 января 2004 года Кинтану перевели из реанимации на шестом этаже “Бет Изрэил норт” в палату на двенадцатом этаже. 22 января 2004-го, все еще настолько слабую, что она не могла ни стоять, ни сидеть без поддержки, и с температурой от больничной инфекции, приобретенной в реанимации, ее выписали из “Бет Изрэил норт”. Джерри и я уложили ее в постель в ее прежней комнате в моей квартире. Джерри ушел купить ей лекарства. Кинтана встала, чтобы взять из шкафа второе одеяло, и рухнула на пол. Я не смогла ее поднять, пришлось звать соседей, чтобы снова уложить ее в постель.