Фото на развалинах - Николай Пономарев

На самом деле мои родители уже так давно существовали как будто порознь, что я думал — если они и разойдутся, я не замечу этого. А оказалось, всё не так… Что-то в этом было такое… дикое и неприятное. Я мотнул головой. Не буду думать о них. Не буду. У меня своя жизнь, и в ней довольно много своих проблем. Алиска, Наташа, историк тот же. Свои дела и буду делать.

Я подошёл к мосту поближе — чтобы подняться наверх, надо было пройти мимо будки сторожа. Будка была выкрашена в защитный цвет, и я сразу подумал, что там запросто может быть вооружённая охрана. И собаки типа овчарок. Я сфотографировал эту будку и пошёл к ней. Этого делать было нельзя, но мне было всё равно. Пусть меня поймают. Подумаешь…

Вооруженной охраны не было. Был всего лишь один бодрый пенсионер. И одна овчарка на цепи. Дед, видимо, только что проснулся, потому что вышел на крылечко, ёжась от утреннего холода, как может ёжиться человек, выбравшийся из-под тёплого одеяла. Увидев меня, он даже не разозлился — то ли тут такие, как я, лазили часто, то ли дед был флегматичным. Он просто махнул рукой и сказал:

— Давай-ка отсюда, нечего тут делать.

— А можно на мост подняться?

— Зачем? Свалиться и шею сломать? — осведомился дед.

— Вариант, — вздохнул я.

— Нельзя. Сказал: иди отсюда, значит иди.

— Ну пожалуйста.

— Нечего там делать.

— А если я вам сто рублей дам? — уже без надежды спросил я.

— Ты? — старик усмехнулся.

Я вспомнил, как я выгляжу, и сказал, закатывая рукав:

— А у вас бинта нет? Я руку порезал.

— Бинт есть, — сказал дед, — а на мост всё равно нельзя.

— Тогда не надо, — я отвернулся, — я, может быть, историю города изучаю… Что Вам, жалко, что ли?

Дед промолчал, и я медленно пошёл обратно к ограждению. Так всегда — мои слова разбиваются о людей и ничего для них не значат. Ни для матери, ни для Наташи, ни для вот этого сонного сторожа.

Я перевалился через забор и, грязный и расстроенный, побрёл домой. В автобус в таком виде лезть было глупо. Я шёл медленно, пиная попадающиеся под ноги пластиковые бутылки и прочий мусор, какого на улицах полно, и думал, что всё наладится. И я стану счастливым. После всех неприятностей должно было случиться что-то доброе. И тогда Наташа меня полюбит.

• • •

Так плохо у нас дома не было ещё никогда. Мать пила и, пьяная, терзала пианино. Из-под её пальцев неслась «Лунная соната», от ошибок звучащая ещё надрывней, чем всегда. Потом она бросала инструмент и шла ко мне, чтобы разреветься и сказать, что я вот-вот уйду от неё к отцу, и она останется одна. А тогда уже непременно умрёт. Потом она злилась и кричала, что лучше бы я не рождался. Я каменно молчал. Мне тоже было тяжело, и от этой тяжести в душе я не мог решить, что говорить. Я знал, что она права — если я уеду к отцу, она сопьётся и умрёт. А если я останусь с ней? Всё равно сопьётся, только я буду это наблюдать. Куда ушёл отец? Жить один? Никогда не поверю. Жить с другой женщиной? Зачем тогда ему я? Я не хочу идти к чужой тётке! Будет он мне звонить, если я останусь? А деньги он нам будет давать? Или другая женщина родит ему другого сына, и отец окончательно обо мне забудет?

Мыслей было много… слишком много, чтобы обдумать все и что-то для себя решить. В четверг я снова прогулял школу. Не было сил идти туда и улыбаться Алиске, разговаривать с ней, видеть Наташу. Я лежал в комнате и смотрел на стену с фотографиями жутковатых, пустых зданий. А может, это и есть высшее счастье — быть разрушенным дотла, чтобы с тобой уже никто и ничего не мог сделать…

В обед мать выбралась из своей комнаты и отправилась к пианино. Я заткнул уши руками и вдруг разревелся. Было что-то ужасно обидное во всём, что произошло. Обидное и неправильное. И было что-то гадкое в этом доме.

Я встал и решил, что пойду на факультатив. Там сяду в уголок и отмолчусь. А когда вернусь, мать уже устанет играть, напьётся и уснёт. Может быть. Я умылся, с некоторым любопытством глядя в зеркало на свою заплаканную физиономию. Давненько мне не случалось реветь. Но вроде не заметно.

На занятие я пришёл на семь минут позже его начала, и застал в классе неожиданную картину — на двух сдвинутых партах стоял торт, пакетики с конфетами и печеньем, газвода в полторашках, а вокруг суетились девчонки. Алиски среди них не было. Наташа первая меня увидела и ехидно сказала:

— О, Фёдоров, поесть на халяву пришёл. Еду он нюхом чует.

— Вообще-то я учиться пришёл, как моим предкам великий Ленин завещал, — огрызнулся я, — а вы что, класс со столовкой перепутали?

— Фёдоров, не хами, — миролюбиво сказала Ольга, — мы областной танцевальный конкурс выиграли. У Наташи первое место, у меня — второе. Решили вот отпраздновать.

И тут в класс вошёл историк с упаковкой пластиковых стаканчиков в руках. Значит, эта тусовка была им одобрена. Значит, в школе всё идёт своим чередом. Всем весело, у всех есть дело. Один я как дурак валяюсь дома и страдаю от того, что моя жизнь так дурацки повернулась.

— О, Елисей, — неподдельно обрадовался Карбони, — хорошо, что ты пришёл, разбавишь девичий коллектив.

— Коллектив бы и обошёлся, — нарочно громко сказала Наташа.

— Да и пошли вы, — ответил я, — я ваше печенье есть и не собираюсь.

После этого я пробрался за последнюю парту, сдвинул за ней два стула и, подложив рюкзак под голову, улёгся. Карбони что-то говорил Наташе насчёт меня, наверное, призывал мириться, но мне было всё равно. Я представил, что я в этом кабинете один. Закрылся и лёг поспать. И мне очень даже тепло и удобно. А шумят где-то далеко отсюда…

Боковым зрением я заметил, как ко мне через парту наклонился кто-то из девчонок. Не приглядываясь, кто это, я показал средний палец. Любопытная тут же смылась. Лежать на стульях было жёстко и непривычно, но я постарался себе доказать, что это место сейчас — лучшее из возможных. Обычно я не могу долго лежать тихо — я даже если дома на диване лежу, то кручусь, и ночью переворачиваюсь так часто, что простыня к утру сбивается в комок. Отец говорит, что это нервы. Странно, что нервы у меня только ночью, а днём я относительно спокойный. Впрочем, теперь всё возможно. Вот уже днём реветь начал… Но сейчас мне надо было быть незаметным…

Я осторожно повернулся на спину и сложил руки на груди «а-ля труп». В голове играла «Лунная соната». Куда делась Зеленина? Простудилась на нашем свидании? Наверное, она мне звонила, а я телефон отключил и не знаю об этом…

Я изо всех сил надеялся, что Виктор Валентинович быстро закончит посиделки. Ему же надо ходить к бабушке, носить ей еду. Хорошо, что мои бабки-дедки в другом городе и вижу я их раз в пять лет. Так что никакого хлебца таскать не должен. Я и к родителям ходить не буду, как вырасту. Не уверен, что и по телефону позвоню… Я найду себе хорошую жену вроде Наташи, и будем мы с ней вдвоем, и никто нам не будет нужен. Я представил себя взрослым и Наташу взрослой. И то, как мы миримся, и она говорит, что её детская любовь к историку ничего не значит…