Палома - Анн-Гаэль Юон

плакала, угрожала. Дверь не открылась. И тогда она погрузилась во тьму. Никаких нарядов, никакого общества, никакой любви. Молодая женщина была опустошена. Светский Париж дивился ее отсутствию. Ходили слухи, сплетни, строились самые ужасные предположения. Для соперниц падение Колетт стало праздником.

Мадемуазель Вера была встревожена. Не только из-за исчезнувших любовников. Не из-за того, что пропал источник дохода. Ее беспокоило состояние Колетт.

Пришел доктор. Больную пытались лечить травами, пиявками и даже гипнозом. Ничего не помогало. Колетт умирала от любви. Взявший реванш Париж оставался в руках мужчин, традиций, людей хорошего происхождения. Однажды утром мадемуазель Вера обнаружила ее лежащей в ванне без чувств.

Тогда маркиза приняла единственно возможное решение. Спасти Колетт. Покинуть город. Бежать от его огней, сплетен, светских хроник. Но где укрыться? У королевы были деньги, она подумала о Стране Басков. Почему именно о ней? Потому что это было далеко от всего. В первую очередь от Парижа. Она знала там кое-кого. Она найдет дом. Найдет, чем заняться. Поставит Колетт на ноги. А там видно будет.

– Мадемуазель Вера просто взяла и все бросила? – воскликнула я.

Мы были в мастерской, и я, должно быть, крикнула слишком громко, потому что вмешался Санчо.

– Эй ты, хромоногая! – прошипел он сквозь желтые зубы. – Мало того, что плохо работаешь, так еще и шумишь! Либо заткнись, либо убирайся. Мы найдем, кем тебя заменить.

Через стол на меня хмуро смотрела Кармен. Что я опять сделала не так, почему эти двое так меня ненавидят? Правда в том, Лиз, что другие часто знают наше предназначение раньше нас самих.

Я в смятении опустила голову. Колетт толкнула меня локтем.

– Хватит позволять этому придурку вытирать об себя ноги!

Я подняла голову, глядя ей прямо в глаза.

– Мне нужны эти деньги. И в отличие от тебя, не только для того, чтобы скупать платья в магазине.

Туше.

Колетт снова погрузилась в работу. Слышалось только стрекотание швейных машин, время тянулось медленно, моя больная нога пульсировала.

– А мадемуазель Тереза? – прошептала я через какое-то время, оглянувшись на Санчо, который сосредоточенно разглядывал зад молодой ласточки.

Колетт пожала плечами.

– Вера не любит говорить об этом.

Самой Колетт в то время этот вопрос едва ли приходил в голову. Она была занята только собой. Не верила, что когда-нибудь переживет свое горе. Даже разговор об этом все еще вызывал у нее нешуточное волнение.

– Ты бы видела это, Палома! В день нашего отъезда Париж был в трауре.

Очевидно, даже убитая горем Колетт не утратила вкуса к представлениям. Их отъезд произвел неизгладимое впечатление. «Две самые красивые любовницы Парижа сворачивают лавочку», – кричал заголовок в Gil Blas. Мужчины горевали, даже женщины оплакивали потерю тех, за чьими похождениями они следили с таким интересом. Впервые за долгое время «Фоли Бержер» закрыл свои двери. Печальный день. Париж потерял две свои самые яркие звезды.

На выздоровление Колетт ушли недели и месяцы. Но поддержка Люпена, доброта мадемуазелей и стряпня Бернадетты сделали свое дело. Колетт встала на ноги. Мастерская занимала ее руки, несколько случайных любовников занимали ее мысли. И наоборот.

Тогда-то мы и познакомились. В тот момент мне и в голову не пришло, что эта удивительная, яркая, похожая на фею молодая женщина только начала приходить в себя после сокрушительной сердечной раны. Я потеряла свою сестру, она утратила свои мечты.

– Берегись, Палома, – заключила Колетт. – Мужские обещания связывают только тех, кто любит этих мужчин.

29

Спустя несколько дней я узнала, что в город приехали испанцы. Они привезли на продажу вино из моего родного края, и я встала в очередь, чтобы купить литр для мадемуазелей. Учительница обычно заваривала себе чай, но остальные пили алкоголь как воду. Они не брали с меня плату за проживание, поэтому я при каждой возможности старалась сделать для них что-нибудь приятное. В их доме я ни в чем не нуждалась.

Подойдя вместе с Дон Кихотом к прилавку, я узнала Диего, парня из моей деревни. Я бросилась ему на шею.

– Это ты привез вино?

Он кивнул.

– Я пришел из Фаго с теми, кто отправляется в Америку, – объяснил он.

Паскуаль. Его прекрасное лицо, как вспышка света, мелькнуло перед глазами. Глаза зеленее горных лужаек. Внутри меня закружились бабочки.

Я засыпала Диего вопросами:

– Что нового в деревне? Как Абуэла?

На его лице отразилось удивление. Глаза потемнели.

– Роза…

– Что?

– Мне очень жаль.

Чего жаль?

– Абуэла…

Его голос упал до шепота. Он грустно покачал головой. Прижал меня к себе.

Тишина. Шорох крыльев. Солнце померкло. Я отстранилась от него.

– Что? Что такое?

Я отказывалась понимать. Диего заговорил еще тише:

– Грипп. Через два месяца после вашего ухода.

Его слова доносились до меня обрывками. Глухое эхо, как из-под земли. В висках стучала кровь. Задыхаясь, я мотала головой. Абуэла умерла?

Не может быть. Этого просто не может быть.

Диего взял меня за плечи. Застывшая, со сжатыми кулаками, я смотрела, как двигаются его губы, – он пытался что-то сказать мне, но я ничего не могла понять. Я больше вообще ничего не могла.

Абуэла.

Внутри меня извергался вулкан. Жуткая пропасть посреди океана порождала огромную волну, от которой в панике разбегались птицы, звери и люди. Цунами. Все сметающее на своем пути.

И все это из-за меня.

30

Я осталась одна. Опустошенная, без цели, без семьи. Внутри меня бушевала глухая ярость – незримая, опасная. Я была полна злости. На себя, на свою дурацкую идею отправиться на заработки. Какой мне теперь от этого прок? Я лишилась самого главного. Моей Абуэлы, моей Альмы. Без них я была никем. Что со мной теперь будет?

Но жизнь продолжалась. Она ведь всегда продолжается. Шли недели. Ни мадемуазели, ни Колетт не задавали мне никаких вопросов. Они приняли мое молчание и мою скорбь. С терпением тех, кто любит, не ожидая ничего взамен. С мудростью тех, кто сам пережил жизненные трагедии.

В мастерской все было по-прежнему. Каждый день играл оркестр. Колетт меняла любовников как перчатки, ласточки копили приданое, а я спасалась от мрачных мыслей рисованием. Только с карандашом в руке мне удавалось не поддаваться отчаянию. Я придумывала все новые эспадрильи, которые получались настолько яркими и оригинальными, насколько было разбито мое сердце. У испанок заработок уходил на безделушки, у Колетт – на платья и шляпки, а мой копился под матрасом. Цена двух смертей и моего одиночества. Цена жизни без будущего.

Может, вернуться в Испанию? Одной, пешком через горы, чтобы провалиться в ту же пропасть? Встретиться с Альмой и Абуэлой. И никаких ласточек, эспадрилий, мадемуазелей… Все встанет на свое место. Но и это было мне не под силу. Оцепеневшая, безразличная ко всему, я могла лишь рисовать днем и плакать по ночам.

С приближением весны ласточки в мастерской становились все оживленнее. Лишь Кармен, казалось, пребывала в таком же отчаянии, что и я. Бедная девушка была тенью себя прежней. Ее живот еще не успел вырасти, как Санчо к ней охладел.

Бригадир не переставал донимать меня. Я стала козлом отпущения, на котором он срывал злобу за свою никчемность. Я больше не могла этого выносить. Ни его, ни его сальных взглядов, ни его постоянных угроз в мой адрес. Он меня ненавидел. Терпеливо, притаившись в тени, он ждал, когда я оступлюсь. Как Альма в горах.

Так было до того дня, когда мой гнев принял новое обличье. До сих пор тихий, таящийся глубоко внутри, он неожиданно вырвался наружу.

В голове стоял гул швейных машин и упреков Санчо, которому, как обычно, все казалось слишком медленным. Кармен пришла в мастерскую с синяками на шее и заплывшим глазом. За шалью и рисовой пудрой было уже не спрятать катастрофу, которой обернулся ее брак. В тот вечер я, как всегда, положила на стол Санчо свою работу за день. И как всегда, он отбросил одну из моих пар под надуманным предлогом. Но на этот раз я вдруг представила, как бросаюсь на него и впиваюсь зубами в его толстую шею. Скажи он еще хоть слово, и я бы его убила.

Я вылетела из мастерской, даже не попрощавшись, Дон Кихот следовал за мной по пятам. Я бежала без остановки до самого дома мадемуазелей. Особняк выходил на большой парк, окруженный деревьями, вдоль которого текла река. Быстрый поток, журча, струился между камней. Чистая, минеральная вода