Оборванная юность - Виктор Трынкин

просто хотел узнать, у вас в селе немцы-то есть? — с придыханием спросил он. Андрей научился это делать, чтобы не вызывать к себе подозрительного внимания.

— А как же, есть, — дед, охоч к разговору, приглядываясь к мальчонку, жилистой ладошкой вытер губы. — А тебе много надо?

— Да нет, — замялся, ежась от холода, Андрей. — Боюсь я их, — своим видом он пытался расположить к себе старика. — А я хожу побираюсь.

— Ты городской, кажись?

— Не-ет… Деревенский я, из Новосёлок, может слышали? — он врал легко и быстро.

— Оно и видно, — прищурился дед. — Пальтецо-то у тебя городское.

Андрей слегка растерялся, но в знак несогласия, почему-то похлопал себя по карманам потрёпанного пальто и быстро сообразил, что ответить.

Да нет… Это мне добрые люди дали, чтобы не замёрз.

— А ты сам-то, кто будешь? Уж не из лесу ли ты? — тонкими тёмными губами спросил дед.

— Из деревни я. Вот хожу, прошу, кто что подаст, чтобы с голоду не умереть… Сирота я, — выдавливая слезу промямлил Андрей.

— Сирота-а, — сомнительно протянул неторопливый дед, нутром почувствовав недоговорённость: мальчишка что-то скрывает. Старик хитровато прищурился, накинул кацавейку на костистые плечи. — Ну пойдём в дом, там старуха тебя накормит.

Как только они переступили порог избы, из-за печки раздался негромкий мягкий голос.

— Семён, ты куда это делся?

— Ты смотри, Евдокия, какого гостя я тебе привёл! — умело ушел он от ответа.

Из-за печки вышла его старуха: гладко причёсанная, аккуратно одетая женщина.

Андрей, увидев хозяйку, с трудом разжимая стылые губы, проговорил:

— Здрасьте.

Хозяйка приветливо пригласила мальчика в дом.

— Проходи, проходи!.. Чей же ты будешь, красавчик такой?

— Теперь ничей… Сирота я, — заученно ответил он, шмыгая носом.

Андрей огляделся. Изба у деда была чистая, светлая, от вымытого пола пахло свежестью, а в углу, как положено, иконка в киоте. Старуха оказалась не такой уж и старой, а дед называл её так с лаской и уважением в голосе. Рыжий кот доверчиво тёрся о ноги хозяина. Это всё будило у него доброе чувство и теплоту во всём теле. И дышалось ему особенно легко.

— Евдокия, накорми-ка гостя получше, — приказал дед.

— Ой, да, да! Конечно, сейчас накормлю… А ты иди за стол, — сказала она мальчику, а сама стала хлопотать у горячей печки, доставая оттуда чугунок с едой.

Устав от долгой хотьбы, Андрей расслабленно сел на край лавки под иконой. Пока хозяйка возилась у печки, дед Семён терпеливо пытал гостя: кто он, откуда, как зовут?

Андрей ловко врал: отец умер до войны, мать умерла в войну, дом сожгли немцы, поэтому жить негде, и он ходит по деревням, просит милостыню… Он всё делал разумно, подбирая нужные слова. И только в конце сказал правду.

— А зовут меня Андрей.

Хозяйка поставила перед ним полную миску наваристого горячего борща. Он растопыренными ноздрями вдохнул ароматный, давно забытый запах, который приятно защекотал в носу.

— Кушай на здоровье, — по-доброму улыбнулась она.

Андрей с жадным удовольствием принялся за еду, причмокивая.

— Вкуснотище…

Евдокия, глядя на сироту, вытирала ладонями мокрые щёки. Дед Семён, внимательно изучая и следя за мальчишкой, как тот с упоением хлебает борщ, думал: «Этот хитрюга пришел в деревню, конечно, из леса и не просто так. Его послали, чтобы проведать много ли у нас немцев, какое у них вооружение… Если он пойдёт по деревне разведывать, то, как пить дать, попадёт к полицаям».

Проникаясь материнской заботой, наблюдая, с каким аппетитом гость поглощает еду, Евдокия с обидой улыбнулась воспоминаниям.

— Вот сметанки-то к борщу нет, — она горестно нахмурила брови. — Корову нашу, Милку, немцы съели.

У Андрея зависла ложка, по спине побежали мурашки, он вопросительно посмотрел на деда.

Тот беспомощно развёл руками.

— Старуха правильно говорит… Озоруют немцы, озоруют, — дед тяжело вздохнул. — А всё почему? Они знают, что находятся в прочном тылу, и располагаются, как у себя дома. Ведут себя, как хозяева… Германцев у нас в селе, небось, человек двести… — сказал дед после некоторого молчания. — А ты не слушай меня, милок, ешь, а то остынет, — он покосился на гостя. — А Милку полицейские угнали. Эти пуще немцев зверуют.

Он замолчал, потрогал белую щетину, углубился в свои мысли, лицо его стало твёрдым: наверное, вспомнил свою Милку и то, что творили в селе немцы, но молчать не хватало сил. Он сделал усилие над собой и сказал:

— Немцев много, хоть пруд пруди. И вооружены они по самое не хочу.

Андрей слушал с интересом, даже стал медленнее жевать. Дед Семён краем глаза заметил это и, чуя, что этот разговор непременно будет у людей в лесу, стал бойчее рассказывать о нахождении захватчиков на селе.

— Урожай в этом году у нас в Озёрном выдался знатный, поэтому германцы с полицаями часто грабят крестьян: отбирают зерно, угоняют скот, — старик глянул в лицо гостя. Тот, отодвинув пустую миску, не мигая смотрел на него, внимательно слушал и ждал продолжения. Его острый ум быстро оценивал обстановку. Семён продолжал рассказывать. — В школе, на том конце села, разместился немецко-полицейский гарнизон. Я сам видел, подходил со стороны речки — у них там охраны нет. В правлении, в центре села — немецкий штаб. А за ним в амбаре склад с боеприпасами и медициной. Вооружены они до зубов. Из нашей деревни германцы большими группами делают набеги по всему району. На двух концах деревни, за околицей, организовали посты с пулемётами…

Андрею показалось, что в избе после рассказа старика вкусный запах борща куда-то растворился, и стало пахнуть страхом.

— Так что уходить тебе надо, милок, по той дорожке, по которой пришел, — дед опять погладил свою белую щетину.

— Да, сынок, рисковать не надо, — вступила в разговор молчавшая до сих пор, Евдокия. — У нас намедни такой переполох на селе был. Немцы и полицейские так лютовали. А всё из-за того, что на правлении, где ихний штаб теперь, к седьмому ноября ночью кто-то повесил красный флаг. Они по подозрению схватили Полинку Гонтарь, думали, наверное, что девчонка — партизанка. Боятся они и ненавидят