Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

Ицхак Львович осторожно потянул у нее из рук бумагу, поднес к самому носу… Аудитория замерла. И Санька тоже замер с веером скабрезных фотокарточек в руке. Наконец Ицхак Львович поднял голову и распрямил спину, что казалось совершенно невозможным при его сутулости.

– Сталин умер! – торжественно провозгласил он, достал из кармана носовой платок и словно протрубил отбой.

Девчонки разом завыли, парни сжали челюсти, и только голышки на фотокарточках продолжали улыбаться как ни в чем не бывало и выставляли свои наглые сиськи. У Саньки скрутило живот. Он сунул пачку Даниле и, не спрашивая разрешения у лектора, пулей вылетел из аудитории. Бежал по коридору в туалет и из всех дверей слышал стенания и рыдания.

Возвращаться Санька не спешил. Чувствовал себя как после серьезного отравления: слабость и ломота во всем теле, пустота в голове. Остро хотелось курить. Санька нащупал в кармане смятую пачку «Примы» и пошагал вниз. В вестибюле завхоз, взобравшись на приставную лестницу, бережно спускал со стены портрет вождя. Рядом стояла заплаканная уборщица с черной лентой в руках. Санька толкнул заднюю дверь, ведущую во двор, на ходу выуживая из пачки сигарету…

Во дворе у глухой стены молча танцевали лезгинку трое чеченцев с физкультурного факультета. Первый порыв был подойти, известить о смерти Сталина, но по мстительно-радостному выражению их лиц Санька понял, что они уже всё знают. Санька тихонько прикрыл дверь, пересек вестибюль, вышел через парадные двери и закурил на крыльце.

Мимо Саньки текли из здания студенты: понурые, притихшие, потерянные. Завывая, подкатил фургон с красным крестом на дверцах, из него выскочили двое в белых халатах – один с чемоданчиком, другой со складными носилками: кому-то, видно, стало плохо. Санька докурил – немного отпустило. Побрел назад в аудиторию забрать сумку.

Оказалось, плохо стало Ицхаку Львовичу. Он лежал с закрытыми глазами на полу прямо у кафедры, рядом на коленях стоял фельдшер со шприцем в руке, а санитар выгонял из аудитории взволнованных студенток, как кур из загона: кыш-кыш!

Фельдшер вколол лекарство, послушал через трубочку сердце. Потом велел укладывать больного на носилки. Ицхак Львович открыл один глаз. Правая часть его лица будто стекла вниз.

– Я столько этого ждал, – прошепелявил он левым углом рта. – Вот будет подлость, если теперь умру. Я умру?

Никто ему не ответил.

Всеобщая сумятица была Саньке даже на руку: он решил рвануть в Узун-Агач проведать своих и вручить Эльзе подарок. Да, пудру, ее еще нужно купить. Санька поспешил в «Промтовары», размышляя, не аполитично ли в такое время покупать всякие безделушки.

Несмотря на скорбный день, магазин был полон народа. Расстроенные и плачущие женщины стояли в очередях за тканями и хозяйственным мылом, разбирали галоши и носочно-чулочные изделия. Слышались привычные призывы: «Не больше двух в руки!» Видно, народ опасался, что со смертью вождя промтовары опять пропадут.

К Зеленому базару, как называли в обиходе Центральный колхозный рынок, Санька поспел до закрытия, а значит, и до отхода автобусов, развозивших продавцов по окрестным селам и аулам. На базаре, обычно шумном и говорливом, царила непривычная подавленность, и даже нераспроданный скот, которым торговали на задах рынка, притих, словно смирился с неизбежным.

Санька прихватил в ларьке килограмм конфет-подушечек на гостинец и направился к пазикам, беспорядочно приткнувшимся к краю дороги на углу Горького и Пролетарской. Каждый раз, как доводилось ему уезжать отсюда, поиски нужного маршрута походили на бег с препятствиями. Толпы народа бурлили между автобусами, выспрашивая водителей, кто куда едет. Сегодня толпа не кипела, а лишь слегка колыхалась, как будто со смертью вождя из людей ушла вся сила.

Весь город в одночасье преобразился. Пропали мамы с прогулочными колясками, старики не сидели на скамейках, хотя погода была на удивление ясная и теплая для начала марта. На больших перекрестках появились постовые с красно-черной повязкой на локте, по тротуарам вышагивали военные патрули. Флаги над государственными учреждениями приспустили. Из репродукторов доносилось вынимающее душу скрипичное пиликанье.

Санька влез в автобус. Проход между рядами был, как всегда, забит мешками и корзинами, свободен только пятачок рядом с водителем. Здесь Санька и притулился. Сел на чей-то мешок с крупой и закрыл глаза. Думать о хорошем никто не запрещал. Санька представил себе, как заберутся они с Эльзой на похудевший к весне сеновал и он подарит Эльзе пудру. И, может быть, после этого она, наконец, позволит ему… ну, хотя бы…

Но Эльза – девушка строгая. Говорит: до свадьбы – никакого баловства. Она в этом году оканчивает техникум в Узун-Агаче, будет бухгалтером. А Саньке еще год учиться. Эльзу могут распределить на работу в какой-нибудь отдаленный аул. Вот как Аню, которая техникум в прошлом году окончила и попала в Каншенгель. Все тот же Джамбульский район, от Узун-Агача всего 120 километров на север, а природа совсем другая: пески, саксаулы, сайгаки. Температура летом за пятьдесят улетает, а зимой до минус сорока опускается. Тетя Алта очень за дочь переживает.

Эльза в отдаленный район не хочет. Но даже если они с Санькой поженятся, муж-студент ее не спасет. Это Саньку после окончания института могут отправить по месту работы жены. Перед распределением, как перед комендатурой, все бессильны. Пусть хоть с отличием диплом, но, если ты спецпереселенец, назначение тебе достанется по остаточному принципу. И то еще будут смотреть, чтобы не попал в месторасположение каких-нибудь военных частей или режимных объектов.

А может… может теперь, после смерти Сталина, это ущемление в правах все-таки отменят? И паспорта выдадут, как всем прочим советским гражданам? И в армию начнут призывать? И в военные училища разрешат поступать? Санька вроде бы и смирился с судьбой, но каждый раз, когда видел в небе самолет, сердце ныло от несбывшейся мечты. Может быть, сегодня день надежды, а не печали?..

Незаметно для себя Санька задремал. Ему снилась похоронная процессия. В гробу лежал Иосиф Виссарионович, а голые немецкие девушки в сетчатых чулочках, на каблуках несли перед гробом бесконечные венки. Сам Санька шел за гробом, пытаясь изобразить на лице скорбь, но невольно тянулся то влево, то вправо, выглядывая движущиеся в такт похоронному маршу упругие попы.

Когда пазик, скрежеща тормозами, остановился в Узун-Агаче, Санька очнулся. Тянуло повернуть сразу к дому дяди Мацака, но смерть вождя не отменяла посещения комендатуры: нужно было сообщить о прибытии. Ноги не шли, в животе заныло. Санька вспомнил о карцере – живот сразу отпустило, ноги прислушались к голосу разума.

Видеть Ломова, теперь уже не капитана, а майора, было для Саньки