Филантропы в рваных штанах - Роберт Трессел

потерплю никакого хамства от десятника. Если управляющий мне грубое слово скажет, я тут же кладу свои инструменты и говорю: «Чего? Я вас, кажется, не устраиваю? Отлично. Давайте мне расчет».

− Правильно, − сказали все вокруг. − Так с ними и надо обращаться. Если бы каждый вел себя, как этот длинный − «длинный» только что заплатил за выпивку для всех, − дела бы шли у нас куда лучше.

− Прошлым летом работал я у старого Банкера, − начал маленький человечек в такой огромной каскетке, что туда можно было засунуть несколько таких, как он, − у старого Банкера в Уиндли, а вы все знаете, какая он пьянь. Так вот однажды, когда я знал, что он надрался, мне как раз нужно было комнату белить; я и прикинул: «Если я потороплюсь, то смогу покончить с этим делом к четырем часам и пойду себе домой». Потому как я сообразил, что к тому времени он уже будет лежать как покойник, а вы знаете, десятника там нет. Тут я подналег и кончил белить комнату в четверть пятого. Только я сложил все, как вдруг кто бы вы думали поднимается по лестнице − старый Банкер собственной персоной, пьяный в дым. И не успел он войти в комнату, как начал гавкать и шуметь. «И это все, что ты сделал? − кричит он. − Чем же ты занимался целый день?» − и так орал и так ругался, что я не выдержал − сами понимаете, какое у меня было настроение: как назло явился, именно когда я хотел смотаться немного пораньше, − он все орет на меня, а я ему ни слова, а только врезал кулаком по роже, он и заткнулся. Потом вылил на него ведро белил да еще ногой наподдал так, что он покатился по ступенькам к чертовой матери!

− Правильно, так ему и надо, − одобрил Красс, принимая новый стакан с пивом от одного из присутствующих, который на этот раз угощал всех.

− И что же этот гад сказал тебе? − спросил высокий рабочий.

− Ни слова, − ответил маленький. − Поднялся, кликнул кеб, который мимо проходил, залез в него − и домой. И я его уже больше не видел до половины двенадцатого следующего дня. Я покрывал комнату белилами второй раз, а он явился, само собой, в другом костюме и спрашивает меня, не хочу ли я пройти с ним в пивную. Ну, в пивную мы сходили, он заказал себе виски с содовой и спрашивает меня, что я хочу. Я заказываю то же самое. Сидим мы так, а он мне и говорит: «Да, Джордж, говорит он, ты вчера здорово рассердился».

− Видишь, как оно бывает! − воскликнул высокий. − Пример для всех нас. Если бы ты не врезал ему как следует, тебе наверняка уж пришлось бы терпеть еще какие-нибудь его выдумки.

Все единодушно пришли к выводу, что маленький поступил совершенно правильно, все стали говорить, что они его ни капельки не осуждают, все они на его месте поступили бы точно так, все они именно так и ведут себя, когда этого требуют обстоятельства. Слушая их разговоры, можно было вообразить, что такие случаи, как недавний подвиг Билла Бейтса и Забулдыги, происходят сплошь и рядом, а на самом деле это бывало чрезвычайно редко.

Красс поставил всем еще по пинте и, очевидно полагая, что это обстоятельство следует отметить особым образом, предложил следующий тост, всеми принятый с энтузиазмом:

К чертям мужика,

От дородства храни его, боже,

Чтоб под шляпой одной у него

Не помещалось две рожи!

В это лето у фирмы Раштона было множество заказов. Больших работ немного, все больше мелкие, и подручный Берт едва успевал бегать с одного объекта на другой. Почти весь день таскал он ручную тележку с банками, досками и стремянками и очень редко работал вместе с остальными − то с тележкой своей мотается, то сидит в мастерской; отчищает грязные банки из-под краски или помогает Крассу составлять колера. На него никто не обращал внимания, а мальчик между тем представлял собой поистине жалкое зрелище. Он был ужасно бледен и худ. Путешествия с тележкой не прибавляли ему сил, так как погода была жаркая и он вечно был мокрый как мышь.

Жил он за Уиндли. Не менее сорока пяти минут у него уходило на то, чтобы дойти до мастерской, а так как на работу ему нужно было прибыть уже в шесть утра, это значило, что из дома он должен был выходить каждое утро в начале шестого, а вставать около половины пятого.

Он носил мужской пиджак с чужого плеча, вернее куртку, из-за которой казался плотнее, чем был. Брюки были его собственными и, как это обычно бывает с дешевыми готовыми мальчишескими брюками, страшно узкими. Тоненькие ножки, выглядывавшие из-под большого пиджака, создавали довольно комичное впечатление, которое усиливалось тем, что вся его одежда − кепка, пиджак, жилет, брюки и ботинки − сплошь была покрыта красками всех оттенков, и на лице у него тоже обычно были следы какой-нибудь краски, и, уж конечно, на руках, особенно вокруг ногтей. Впрочем, из всего, что на нем было, самый ужасный вид имели ботинки − верх их толстым слоем покрывала краска. На носках засохшая краска образовывала впадины и бугры, натиравшие ему ноги до крови. Подошвы тоже были из толстой кожи на здоровенных гвоздях, они не гнулись и были как железо. Эти ботинки в полном смысле слова терзали его ноги, он уставал из-за них и ужасно страдал, потому что ему приходилось очень много ходить. Он бывал просто счастлив, когда наступало время обеденного перерыва и он мог забраться в какое-нибудь укромное местечко и лежать там целый час. Его излюбленным местом во время обеда был чердак плотницкой мастерской, где валялись обрезки багета и карнизов. Никто сюда не заглядывал, и Берт мог, перекусив, лежать, отдыхать и раздумывать.

Берту почти всегда отводили час на обеденный перерыв, но, в отличие от других, не в одно и то же время. Иногда это бывало в двенадцать часов, а иногда не раньше двух. Все зависело от того, сколько материала должен он доставить на объекты.

Частенько случалось, что рабочие на каком-нибудь отдаленном участке требовали материалы сразу же после обеда. Если Красс не успевал приготовить их до двенадцати часов, их никак нельзя было доставить до обеденного перерыва; если бы Берт повез их после обеда, рабочие потеряли бы время.