Филантропы в рваных штанах - Роберт Трессел

эта очень жала в плечах и в спине и была настолько коротка, что открывала для обозрения его ягодицы.

Ему, однако, отнюдь не казалось, что в его внешности есть нечто эксцентрическое, и держался он так напыщенно, а разговаривал так резко, что большинство рабочих были почти рады, когда вернулся Скряга. Поговаривали, что, если бы Красс получил его место, он был бы еще хуже. Что же касается Скряги, то первое время после его возвращения рабочим даже показалось, что болезнь исправила его: он вел себя пристойно, чего не бывало раньше, но тут вскоре случилась одна история, и все поняли, что он стал еще зловреднее. Случилась же эта история недели через две после возвращения Скряги, вызвав среди рабочих небывалое ранее озлобление и возмущение Хантером и Раштоном. И произошла она с Тедом Даусоном, приятелем Банди.

Беднягу Теда редко можно было увидеть без какой-нибудь ноши − вечно он таскал мешки с цементом или алебастром, тяжелые лестницы, чаны с известковым раствором или тянул ручную тележку с грудой досок. Он, наверное, был сильным как лошадь, потому что, поработав таким образом у Раштона с шести утра до половины шестого вечера, обычно еще два или три часа после ужина трудился у себя в огороде, а зачастую ковырялся там часок еще и утром перед работой. Бедняга нуждался в своем огороде как в дополнительном источнике дохода − ему нужно было содержать жену и троих детей, а зарабатывал он − или, вернее сказать, ему платили − четыре пенса в час.

Фирма перестраивала и ремонтировала старый дом, и рабочие носили оттуда дерево − старые прогнившие доски от пола, словом, всякое старье, ни на что не годное, разве только на топку.

Работали там и Банди с приятелем, и однажды вечером за несколько минут до половины шестого в доме появился Скряга и поймал Даусона на том, что тот увязывает небольшую кучку всякого деревянного хлама. Когда Хантер спросил у Даусона, что он собирается с этим деревом делать, тот, не пытаясь уклониться или что-либо скрывать, прямо сказал, что хочет отнести это домой для топки, потому что больше ни на что это дерево негодно. Скряга поднял дикий крик и приказал ему оставить все там, где лежит, − дерево должно быть доставлено на склад, и ни Даусона, ни кого другого не касается, годно оно на что-нибудь или нет. Если он еще раз поймает кого-нибудь на этом, тут же выгонит с работы. Хантер орал так громко, что его слышали все, а так как остальные находились в соседней комнате, где снимали фартуки, собираясь домой, то они прекрасно слышали весь разговор.

На следующую субботу, когда рабочие пришли в контору за получкой, каждому из них была вручена отпечатанная карточка со следующим текстом:

«Ни при каких обстоятельствах никакие предметы либо материалы, как бы попорчены они ни были, рабочим не разрешается уносить с места работы для собственных нужд. На десятников возлагается обязанность следить за выполнением данного приказа и сообщать обо всех такого рода фактах, которые станут им известны. Каждый, нарушивший приказ, будет немедленно уволен с работы или отправлен в тюрьму».

Большинство рабочих взяли эти карточки вместе с конвертами, где лежали деньги, и спокойно пошли прочь, − только отойдя на некоторое расстояние, они сообразили, что написано на карточках. Двое или трое остановились в нескольких шагах от выплатного окошечка на виду у Раштона и Скряги, демонстративно разорвали карточки, а обрывки бросили на землю. Один рабочий, читая карточку, задержался у окошка, а затем выругался и, швырнув ее Раштону в физиономию, потребовал немедленный расчет, который был произведен тут же без промедления, и темя, кто еще не успел получить деньги, пришлось подождать, пока он заполнил свой табель.

Слух об истории с карточкой распространился широко и очень быстро. О ней говорили буквально в каждой мастерской. Если кто-нибудь из работающих у Раштона встречался с рабочими других фирм, те обязательно кричали: «Как бы попорчены они ни были!» или: «Гляди, ребята! Раштоновские воры идут!»

И среди рабочих Раштона это тоже стало своего рода формой приветствия, когда двое встречались, они восклицали: «Помни! Как бы они ни были попорчены!»

Если кто-нибудь из раштоновских рабочих уходил домой и на руках или на одежде у них краски или белил было больше обычного, остальные грозили ему, что доложат, как он крадет материал. «Как бы ни был попорчен материал, уносить его с места работы не разрешается» − стало их любимой шуткой.

Харлоу составил перечень правил и заявил, что мистер Раштон поручил ему довести эти правила до сведения рабочих. Одно из правил гласило, что каждый рабочий должен взвешиваться, приходя на работу утром и перед уходом, − каждый, кто прибавит в весе, будет уволен.

Этот приказ вызвал немало громкой ругани и тайного негодования, рабочие говорили, что такие распоряжения особенно красиво выглядят, когда исходят от людей вроде Раштона и Хантера, и обычно вспоминали при этом столик с мраморной доской, барометр, жалюзи и другие подобные случаи.

Ни один из рабочих прямо не сказал ни единого слова по поводу этих карточек ни Скряге, ни Раштону, но однажды утром, когда Раштон за завтраком просматривал полученную почту, в одном из конвертов он обнаружил такую карточку, измазанную дерьмом. В это утро он не позавтракал.

Не нужно так уж удивляться, что ни у кого из рабочих не хватало мужества открыто возмутиться − ведь, несмотря на летнюю пору, множество народу сидело без работы и гораздо легче было вылететь с работы, чем устроиться на другую.

Ни один рабочий не был пойман на воровстве «каких-либо материалов, как бы попорчены они ни были», и тем не менее за это лето пятеро или шестеро были схвачены полицией и отправлены в тюрьму − эти люди не смогли уплатить свои жалкие налоги.

* * *

В течение всего лета Оуэн по-прежнему оставался среди товарищей мишенью для насмешек за разговоры о причинах нищеты и о путях, которыми ее можно ликвидировать.

Большинство рабочих утаивало из получки от жен пару шиллингов или полкроны на карманные расходы − на пиво и на табак. Мало кто тратил на это больше, и уж совсем немного было таких, которые тратили на выпивку столько, что от этого страдала семья.

Большинство тех, кто оставлял себе полкроны или три шиллинга, знали, что из этих денег они должны купить себе одежду. Кое-кто выплачивал по шиллингу в неделю портному или в лавку, где одежда продавалась в кредит. Были и такие,