Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Внутри чего желать? Разумеется, прежде всего подъема духа, промышленности, торговли и власти. Пока этот подъем духа не может совершиться посредством войны с Германиею, ему надо совершиться посредством всего, что может поднять и пробудить нашу экономическую жизнь. Не следует скрывать от себя, последние фазисы нашей европейской политики в связи с экономическим застоем получили в Москве неблагоприятное для Вашей популярности толкование: чего-либо умного в этих московских толкованиях не найдешь, но надо считаться с этим фактом и ведать, что большая масса полуобразованного московского купечества придирается к экономическому застою, чтобы осуждать нашу европейскую политику терпения и миролюбия и желать войны для пробуждения торговых дел. Вот почему мудро было бы устранять причины и поводы к этому ропоту в Москве, предпринимая политику усиленного пробуждения нашей экономической жизни. Назначение Вышнегр[адского] является первым к тому шагом, но не следует всего или даже многого ждать от одного. Я с убеждением безусловно твердым смею думать, что без живого лица в нашем мире путей сообщений, экономическая и финансовая область не могут пройти через полное возрождение. Нельзя приблизительно расчислить, во что обходится России нынешнее положение железнодорожного дела; один произвол в установлении тарифов на жел[езных] дорогах приносит России в год до 200, 300 миллионов убытку. Но вот беда: ни на кого не указывает молва, как на хорошего преемника [К. Н.] Посьету; вот почему смел бы думать, что при случае узнать от Вышнеградского: кто способные и честные путейцы, при его богатой опытом практике в железнодорожном деле – могло бы иметь свою практическую пользу. Но затем остается еще – усиление власти, без которого опять-таки немыслимо пробуждение экономической жизни в полных размерах. Тут одно надо желать: побудить графа [Д. А.] Толстого поскорее внести свой проект в Госуд[арственный] совет. Но затем надо иметь в виду, что все зависит не от хода этого проекта в государствен[ных] учреждениях, а главное от применения его к делу. Здесь надо предвидеть, что слабость и упадок энергии в гр. Толстом многое попортят и многому помешают. Вероятно, явится потребность в энергичном проводителе реформы. Где его взять? Перебирая и разбирая воспоминания истекающего года, останавливаюсь на одной беседе, которую я имел с [П. А.] Грессером, по поводу непростительной слабости графа Толстого относительно [П. В.] Оржевского. В этой беседе на мой вопрос: «А кого бы Вы назначили на место гр. Толстого?», я запомнил имя, которое он мне назвал как мысль, по-моему, серьезную. Он назвал мне князя [А. К.] Имеретинского. И действительно, этим именем при внимательном обсуждении вопроса пренебрегать не следовало бы тогда, когда явится вопрос о том: кому быть преемником гр. Толстого. Имеретинский имеет перед другими несомненные преимущества; а именно, он человек вне всяких партий и тенденций; затем он замечательно умный и дельный человек; в третьих, это русский человек, в четвертых, это энергичный человек, и, в пятых, это военный человек. Не надо делать себе иллюзий: Толстой распустил Министерство внут[ренних] дел до последней степени. После него прийдется все подбирать, все подкреплять, и вот тут первым условием является необходимость военного, настоящего военного энергичного человека. О, если бы Вы знали, как эта потребность в настоящее время насущна и так сказать съедает и томит бедную Россию.

Затем что сказать о старом годе? Не то ли, что он дал доказательства в руки тем, которые сомневаются в строгом консерватизме [Н. А.] Манасеина? Говорят: да, он далеко не консерватор, и вероятно в деле обсуждения проекта Толстого явится настолько тормозом, насколько это будет возможно sans briser les vitres[571], но с целью испортить дело. Вот почему думается мне, что для блага дела было бы полезно, если [бы] он свыше получил совет не делать препятствий проекту. Манасеин настолько умен, что не захочет идти против внушения свыше.

Засим кончаю. Простите за отнятое у Вас, Государь, время. Пишу с безыскусственностью сердечною, и если в этом моя вина, то в этом же мое оправдание! Во всяком случае прикрывать фразами и риторикою свои мысли не умею; глупо – так глупо, дельно так дельно, но никогда ни фальши, ни неправды не будет.

Да благословит же Бог Ваш год, Всемилостивейший Государь, в делах Ваших, в мыслях Ваших и в всех дорогих, которых Вы любите!

Год кончается, прошли праздники, но все смущение не слегло с души. Так бы хотелось иметь словечко от Вас ласковое и доброе, как луч для нового года… И потому дерзаю умолять Вас, если есть секунда свободная, подарите мне мысль, в виде двух, трех словечек.

Самому же мне позвольте сказать: с новым годом, Государь, и коленопреклоненно молиться со всеми за Вас!

В. М

31 дек[абря]

№ 45

[Дневник 1–12 января 1887]

Давно не запомню такого оживленного любопытством буквально всех к номеру «Правительственного вестника» первого января, как сегодня. На площади перед редакциею «Правит[ельственного] в[естника]» у Чернышева моста стояла громадная толпа, а на Невском двое моих приятелей заплатили за № газеты ni plus, ni moins[572] как 50 копеек, вместо 6.

В гостиных только и толк, что про назначение Вышнеградского. Замечательно, что сегодня к этому факту относятся несравненно спокойнее и даже если не симпатичнее, то доверчивее! Совершившийся факт и в этом случае взял свое. А когда я вспомнил, что несколько месяцев назад, тот самый гр. Дм[итрий] Андр[еевич] Толстой, который при имени Вышнеградского, в первый раз произнесенного, сказал, что я потому его назвал, что он мне заплатил большой куш акциями какой-нибудь железной дороги, – теперь говорит: «Что же, давай Бог, Вышнеградский бесспорно замечательно умен», – то надо сознаться, что мудро поступил Государь, дав умам несколько месяцев на успокоение и на подготовление к такому назначению.

Но зато тот же граф Толстой и все остальные gros bonnets[573] ужасно смутились назначением Бунге председателем Комитета министров. Тут для них вопрос самолюбия, очень простодушно выраженный тем же графом Толстым: «Помилуйте, я должен надеть мундир, ленту, и ехать представляться к Бунге!» Дальше этих личных ощущений укола самолюбию не идет смущение господ gros bonnets, по поводу назначения Бунге. [А. А.] Абаза сострил по этому поводу сегодня, сказав: «Сбывается евангельское слово: последние из нас будут первыми»[574].

Я, грешный, вместе с многими не придаю этому факту иного практического значения, как отрадного, так как с назначением в председ[атели] Комитета министров – устраняется раз навсегда вопрос о возможности для Бунге быть председателем Департ[амента] экономии, где не он опять-таки, а его злые духи могли бы много сделать вреда.