Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Это очень характерные слова!

Обедал сегодня у И. Н. Дурново avec le couple Pobiedonostzeff[569]. После обеда мы остались в кабинете втроем, хозяин, Победон[осцев] и я. Дурново обратился к П[обедоносце]ву со словами:

– А вы, К[онстантин] П[етрович], вы ничего не слыхали про то, что Бунге остается?

– Нет, и признаться, если бы даже слышал, не верил бы в этот слух, потому что думаю, что вряд ли есть этому слуху основание. Все дело в том, когда он уйдет; со дня на день вряд ли уход м[инист]ра финансов возможен.

– А о том, что будто назначение Вышнеградского заторможено, не слыхали?

– И того не слышал! Назначение Вышнеградского! Это я вам скажу тоже мудреная вещь и опасная, по-моему.

– Отчего? – спросил И[ван] Н[иколаевич].

– Как отчего? Помилуйте, ведь как не говори, а Вышн[еградский] прошел через медные трубы, ну значит на нем остались следы этого прохождения, волею неволею этот человек должен был возиться с разными темными личностями!

– Ну, а кого бы вы выбрали? – спросил его И[ван] Н[иколаевич].

– Кого? Не знаю! Где тут выбрать!

Я не вытерпел, грешный человек.

– Так что же, – говорю я, – тем лучше, что В[ышнеградск]ий прошел через медные трубы. Он будет знать, кого остерегаться и кого во что ценить. Удивительная вещь, право, минута для Государя настала критическая и безвыходная: не сегодня, так завтра война с Европою и с Германиею будет неизбежна, Россия стала, ни денег, ни жизни, ни доверия к финансов[ому] управлению; курс падает, дефицит растет, банкрот неминуем; в эту минуту является человек гениального финансового ума, он может поправить дело и спасти Государя от страшного безвыходного положения, и что же? Сейчас же являются пуристы и говорят: помилуйте, он через медные трубы прошел, опасно. Ну тогда дайте, назовите Государю другого Вышнеградского по гению, но с душою ангела, – нет такого, никого нет, отвечают пуристы. Так значит пусть гибнет Россия, но В[ышнеградск]ого не назначайте. Опасность, какая опасность? Где опасность? А что же, Бога ради, страшнее как опасность? Безвыходное положение Государя – или опасность, что Вышнеградский – я допускаю самое худшее – впустит в управление какого-нибудь гешефтмахера. Ведь вспомните, во что обошлась России знаменитая честность Бунге: банкрот, а с другой стороны переполнение России врагами и изменниками правительства! Что в сравнении с ними тот или другой гешефтмахер, которого случайно впустит Вышнеградский в финансовое управление? Да я и это отрицаю, К[онстантин] П[етрович]. Я повторяю сто раз, Вышнегр[адский] слишком умен, слишком самолюбив, чтобы отнестись равнодушно к вопросу: кого выбирать и как сделать, чтобы отстранить малейший повод к тому, чтобы враги его могли найти против него в будущей деятельности оружие против него, ссылаясь на прошедшее!

К[онстантин] П[етрович] ничего не ответил определенного, но когда он ушел, и мы остались вдвоем, И[ван] Н[иколаевич] и я, мы сказали вместе: если правда, что назначение В[ышнеградск]ого заторможено, то вот чье влияние могло подействовать. Его [Н. П.] С[мирно]в ему кажется надежнее В[ышнеградск]ого.

Поразительное и грустное явление!

П[обедоносцев] находит опасным назначение В[ышнеградск]ого под предлогом, что его прошедшее – медные трубы, а у него же в Синоде за всякое отступление от закона дерут по таксе немилосердно, и он ничего этого не подозревает…

– Люди – люди, – заключил со вздохом И[ван] Н[иколаевич], – ничего не поделаешь.

Нынешний день был для меня поистинно Воскресеньем, поистинно преддверием большого праздника. В первом часу зашел ко мне [Т. И.] Филиппов со следующими словами: «Пришел поделиться радостною новостью». Сердце у меня забилось.

– Вышнеградский был вчера потребован к Государю, и Государь предложил ему взять на себя финансовое дело!

Я глубоко задушевно перекрестился три раза и поблагодарил всеми фибрами души Бога за это известие. Мне почуялось в эту минуту, что я отождествляюсь с личностью моего возлюбленного Государя и чувствую, как бремя, тяжелое бремя, облегчается и дает Ему легче дышать!

Конец сомнениям, конец смущению одних и интригам других. Затем я спросил Филиппова, не слыхать ли что-нибудь про то, кто будет председателем Департ[амен]та экономии.

– Ничего не известно, – был ответ Филиппова.

На этом кончились разговоры наши с Филипповым; и мне и ему надо было ехать. Я весь горел душою от этого известия, и главное впечатление было желание молиться Богу.

Молиться о том, да благословит Бог дальнейшие стремления и мысли Государя к возвращению России утраченного благосостояния и порядка. Да укрепится этот выбор полнотою доверия, и да будет дано Царю радоваться об этом доверии и видеть благие плоды его! Да будет утешен, облегчен и укреплен Государь в своем бремяношении!

Обращаясь затем к личностям и частностям, более чем когда-либо желал бы, чтобы Бунге совсем вышел из области финансовой, ибо нельзя предвидеть и предугадать, как много эта в сущности честная и скромная личность по своим связям и симпатиям может еще наделать вреда России, если в другой должности ему придется иметь влияние на финансовую политику России: все злые гении перейдут за ним в его окружение, и новый министр финансов может с первых же шагов оказаться запутанным в сети и парализованным.

Увы, это не фантазия, это несокрушимее всякого убеждения предчувствие.

№ 44

Всемилостивейший Государь!

Кончается год! Дозвольте побеседовать с Вами наедине с любовью и верою и простотою! С чего, как не с молитвы: да продолжает Бог Вас благословлять столь видимо для верующих в Него и для любящих Вас, начну я мою беседу. Да сохранит и укрепит в Вас веру в Его благословение. С этою верою и с этим благословением Вы непобедимы для врагов внешних и для обставляющих Вас со всех сторон препятствий и затруднений извнутри. Извне, что желать, – мира или войны? С полнотою искренности думаю про себя, что не желаю нынешнего мира, ибо он стоит нам дороже всякой войны, и, не дерзая желать войны, желаю, чтобы следуя своему роковому пути, Германия приведена была нам объявить войну в той же обстановке дерзости и самоуверенности, в которой Франция объявила войну Германии в 1870 году, позволивши себе дерзкий вызов и вынудивши Германию на войну; чтобы Германия вынудила нас на войну с нею, вот мое искреннее и сильнейшее желание на будущий год! Тогда, побежденные или победители, мы выиграем громадную победу, мы порвем, и даст Бог, навсегда, все проклятые путы, полвека связывающие нас с Германиею в политическом и в особенности в экономическом отношении, и вернем России ее Русскую политику. До этого, увы, мир как теперь, будет стоить дороже войны, и неудобства фальшивого положения будут повторяться часто. Мы создали Германию и поплатились за эту осуществленную мечту дорого, слишком дорого: не говоря о том, что мы заплатили за нее Парижским трактатом 1856 года, цена нами созданной Германии это Берлинский трактат, это разорение России, ее позор, ее застой и уныние, и наконец – 1 марта![570] Германия, нами созданная, это многоглавая гидра, сосущая нашу кровь и подтачивающая наши основы, это проклятие России. Но наше призвание теперь мудро и терпеливо выносить ее до минуты, пока она сама на нас накинется. Видимо, исторический рок ведет ее по этому пути, и как бы несомненна ни была выгода для Германии нам не объявлять войны, она к этому идет, и помогать ей к этому идти мне кажется делом мудрой политики для нас.