Русская нарезка - Павел Кушнир

шёл долго, хотя и незаметно, те человек двадцать или тридцать, что смотрели фильм, смотрели с кайфом, смеялись, там, где Баттон говорит, что людей разных наций, возрастов, убеждений, характеров и т.п. объединяло одно — каждый вечер они нажирались, и там, где после борделя он говорит: я понял смысл зарабатывать деньги, и там где в чу­вака семь раз попадала молния. Мне понравилось как ночью в отеле, волшебное место, мышь бежит — и вдруг замирает. Я настоял на своём, не хотел пускать их домой. Сегодня бомж, завтра пара сантехников (тех, которые Жзваннрнавзж и Шсфорннрофсш), к тому же мне на работу хотя и не рано с утра

Лев уже встал и принюхивался, собираясь идти, не ко мне, так куда-нибудь, просто, пройтись. Мобильник у него в руке лишился рассудка. Он показал мне текст. Я же сказал, не знаю латыни. Ты лучше проведай своего друга Олега Обезь- янова, ты теряешь с ним всякий контакт, а ведь у него в жиз­ни скоро случится важное событие. Мобильник снова заве­рещал. Доставлено, сказал бомж. Всё начиналось с амфета­минов для оргий на Палатинском холме. Потом к этому при­бавился легендарный Косяг, гашиш из трансгенной конопли, но ненадолго, сам знаешь, что начинается на заводе, когда Косяг попадает в жбыхо. Тоже мне жбыхо, какие были хри­стиане! Помнишь, Гордиану третьему. Лейтенант мечтатель­но замычал. Я жестом попросил передать мне мысленный образ, чтобы понять, о чём идёт речь. Я увидел зверя. Ог­ромного, безразличного, безжалостного. Маленькие глаза на тяжёлой голове. Широкая пасть и гнилой, навязчивый запах старости, почти человеческий. Что это было, спросил я Лей­тенанта. Гиппопотамбдт, ответил Лейтенант; немногие из духовидцев, повстречавшие эту погань, вернулись в реаль­ность, дабы поведать нам об этом. Верх путей, вслух сказал бомж, который, очевидно, не только уловил обмен мыслями между нами, но и сознал всё его содержание. Но это не лев, сказал я. Амата хочешь увидеть? Этим не занимались, обык­новенные львы, слегка модифицировал... И то лишь для того чтобы сделать много, их нужно было много и дешевле, вот и всё. Их гнали, как евреев на Понары. Предание хищникам теряло сакральный смысл. Жить продолжали ещё его члены, залитые кровью, хоть и на теле уже не было тела нигде. И целуй меня везде, восемнадцать мне уже. Это был удар по африканской фауне, захныкал Лейтенант, а ты же знаешь, Яша, как я люблю Африку! Ведь это колыбель человечества! Розово-чёрный континент! Не дают боги дождя, сказал бомж, пойдём на христиан. Бомж мёрз. Температура воздуха, как это часто случается в Екатеринбурге, за пару часов упала на десять градусов. Я возвращусь в землю посредством зубов и клыков диких животных, чтобы стать чистым хлебом.

Комета Лулинь из созвездия Льва направляется в Девы. Уже сейчас её можно увидеть не только в слабый бинокль, но и невооружённым глазом, над горизонтом, перед рассве­том, в европейской части России. Влево двадцать пять, впе­рёд пятьдесят, огонь на поражение, приём. Можем оставить его и забрать на обратном пути, если он будет жив. Через пару часов вода будет. Я уже распорядился. Вы мне как сын, Джон. Вы отлично себя проявили, и я прослежу, чтобы вы получили всё.

Лулинь в созвездии льва. Достигла пятой звёздной вели­чины. Её видно над горизонтом без бинокля — маленькая зелёная точка. Идёт «Тонкая красная линия» по ОРТ. Пре­красный фильм после дня защитника отечества. На работе мне подарили шампунь. Я написал заявление: прошу отчис­лить меня из аспирантуры по собственному желанию. Нужно уйти. Пора уходить. Написал заявление. Датировал его деся­тым марта. Чтобы сыграть прощальный концерт. На улице весна. Ты снилась мне вчера. Сегодня 25 февраля. Среда. На улице сплошная весна. От взгляда на сухой асфальт сердце сжимается радостно. Девушки все красивые. Но я одну тебя люблю. Ездил в Челябинск автостопом. Увезли стиральную машину. Во сне мы держались за руки, я был счастлив. Мне и наяву хорошо, потому что я свободен. Меня подвозили му­жики в «Камазах». Много слушали Высоцкого. Был бы ты умнее, говорит Шон Пенн, думал бы о себе, а не о других.

Высоцкий. Много цвета, слишком прибавил яркость позав­чера. Воспоминания о любви. Мы с тобой одно существо. Течём вместе, как вода. Не отличить, где ты, где я. Теперь опять холодная зелёная трава. Кометы, это видимое ничто. Ты мой свет, путеводная звезда...

Ежиков, под аккомпанемент холода, вони, нестерпимых звуков, слюнотечения и тяжести, дышал, потом встал, сунув ноги в мокрые тапки, доплёлся к окну, взял с подоконника набор линеек и циркуль, перенёс и положил их на стол. Он снял прозрачную, запылившую себя, с трещиной, едва ощу­тимо пахнущую потом и мокрым стеклом, лёгкую пластмас­совую крышечку, поколупал её ногтем большого пальца ле­вой руки, отложил в сторону и прислушался. Сверху доноси­лась "тихая ночь", слева — шаги, откуда-то — сморкание, плеск воды, позвякивание ложечки о стенки чашки, скрип и стук двери, шарканье, свист, приглушённые голоса, смех, ржач, хохот, хихиканье, скрипы кроватей, гогочущий и взлаивающий смех, ёрзанье, гнилой смех, наркоманский смех, бухой ржач, скороговорка с подсмеиваньем, женский кашель, мужское покашливанье, стук в соседние двери, и ведро смеха, смехи без конца. Ежиков сожбяцыл то напряже­ние духа, которое требовалось ему, чтобы вынести это. За окном пролетел военный вертолёт. Ёжиков подвинул коро­бочку с циркулем ближе краю стола, подцепил и вытащил циркуль. Свежий, только чистым металлом пахнущий, едва ощутимо солёный на вкус, циркуль тепло заблестел в элек­трическом свете сразу в оба глаза Ёжикову. Ёжиков широко развёл ножки циркуля, затем вновь их свёл и отложил цир­куль налево. Сама эта хренотень за что держать и чресла циркуля были мягкого беззащитного аквамаринового цвета пластмассовые. Этот цвет мостил интересный интервал к имитирующей дерево поверхности стола... Поколупав не­много ногтем поркое рыло, Ёжиков заметил, что три малень­ких металлических колёсика, жбяцывшие себя на крохотных винтиках, удерживающие и прижимавшие к собственно крепким ногам циркуля более мелкие, вроде голеностопов и щиколоток, части ног, были другого металла, другого цвета, чем остальное металлическое в циркуле. Заинтересовавшись этими маленькими колёсиками, Яков Ежиков снова взял в руки циркуль и ближе поднёс его к лицу, рассматривая ма­ленькие колёсики, которые были ещё и гаечки, навинчиваясь на совсем уже крохотные овцые винтики. Ежиков крякнул, затем большим и безымянным пальцами правой руки на по­ловину оборота ослабил то колёсико, что навертелось на винтик пронзивший более короткую и, как показалось Ёжи- кову, левую ножку циркуля. Колёсико повернулось легко, и сразу стала шататься и подёргиваться удерживаемая им де­талька, на одном конце завершающая себя острой иглою, на