Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке

они были запятнаны кровью. Кровь была размазана, словно краска. Чуть выше были видны кровавые отпечатки ладоней.

Я замерла от ужаса и молча продолжала стоять в коридоре, когда услышала мужской голос:

— Признавайся, собачий сын, ты украл стиральную машину?

Тонкий голос опять закричал. Услышав ругательства и обращение к мужчине, я удивилась, ведь по писклявым крикам казалось, что пытают девушку. Я сделала еще шаг вперед и увидела всю комнату.

Посреди нее стоял стул, на котором сидел мальчик лет двенадцати. Его пытали электрическим током. Он был очень худ, с перепутанными волосами и грязными щеками. Из одежды на нем были только майка и трусы. Он жалостливым взглядом смотрел на взрослых, словно умоляя их своими большими несчастными глазами не мучить его.

— Ну, так ты украл машинку, животное? — прозвучал еще раз вопрос.

— Я, я украл! Но там не было дверей, все двери были выбиты, я не знал, что ее нельзя брать! Ради Аллаха, хватит!

Все лицо его было в слезах и соплях, но это не остановило надзирателя послать еще разряд.

Мальчик закричал и увидел меня. У него брызнули слезы. Он надеялся на помощь. Всем видом умолял о защите. Но я была такой же заключенной, как и он.

Не помню, как оказалась в камере. Помню только, что меня туда втолкнули, а плачущую почему-то у двери Нахед схватили за волосы и выволокли в коридор. Оказалось, что тот мальчик был ее сыном. Его еще долго пытали на ее глазах.

В себя я пришла только к вечеру. Все женщины расселись кружками и молча медленно что-то жевали. Некоторые из них кидали на меня встревоженный взгляд. Видимо, я долгое время сидела, смотря в одну точку. Потом я заметила, что в камере нет Нахед. Спросила у Кристины, где она.

— Она там, — указала Кристина на дверь. — Ее сейчас будут пытать.

Я прислушалась за дверью кто-то скулил. Это и была Нахед.

Ее пытали долго. Уже через пять минут после первого удара хлыста она во всем призналась и взяла всю вину на себя, но ее продолжали бить.

Я надеялась, что ее будут бить не так сильно, ведь она женщина и ей за пятьдесят. Но по тому, как громко свистела плеть и раздавались удары, и по ее крикам, я поняла, что к ней относились безжалостно.

Ее обвиняли в мародерстве и буквально выбивали все подробности совершенной ею кражи стиральной машинки.

— По какой улице ты шла, животное?! — кричал охранник.

— По улице Н*! — плача, отвечала женщина.

— Не верю! — снова кричал надзиратель и отпускал очередную серию размашистых ударов.

— Клянусь Аллахом, о сейди23! Я говорю правду! — рыдала Нахед. — это была улица Н*!

Опять звучала плеть, и только после того, как переспрашивали в третий раз, следователь переходил к следующему вопросу.

Дверь камеры открылась, когда было далеко за полночь. Идти Нахед не могла. Охранник волок ее полуживую за волосы, а она пыхтела и ползла на четвереньках.

Камера мигом оживилась. Несколько женщин бросились к бедолаге, дотащили ее до стены и очень быстро поменяли ей одежду — заключенных во время пытки несколько раз обливают водой. Все работали очень слаженно, и через несколько минут Нахед уже лежала на своем месте.

Она не могла ходить три дня.

К сожалению, в нашей прежней жизни мы с Кристиной не имели никакого опыта, связанного с уголовным миром. Мы, правда, обе любили читать, поэтому на второй день пребывания здесь у нас случилось что-то вроде мозгового штурма — мы вспоминали прочитанные книги о жизни в тюрьме:

— «Зазаборный роман».

— «Один день Ивана Денисовича».

— «Посторонний».

— Воспоминания Достоевского о жизни на каторге.

— Воспоминания еврейской девочки о жизни в концлагере.

— «Архипелаг ГУЛАГ».

Должна признать, что единственной полезной книгой оказался «Зазаборный роман». Она привела нас к выводу, что пощады не будет. Остальные так, просто для сравнения. И книги неплохие, просто тюрьмы бывают очень разные.

Помню, мы все пытались определить, кому и где легче жилось.

— Вот у нас, в отличие от Достоевского, две дозволенные книги — Коран и Евангелие!

— А Ивана Денисовича горячей едой кормили!

— Ага! И работал он за троих!

— Зато свежий воздух и движение!

Очень интересно было поговорить с Кристиной именно о повести Солженицына. Я ей рассказала про толь, ящики и посылки, а она мне — про баптиста с Евангелием. Вроде одну и ту же книгу прочитали, а она ничего не помнила о заныканном мастерке, как и я — про баптиста.

Камю мы тоже признали непрактичным.

— Так чем же весь день занимался главный герой в «Постороннем», когда попал в тюрьму? — спросила меня Кристина.

— О! — воскликнула я. — Это очень любопытно! Он писал, что заключенный целыми днями может вспоминать, как выглядят его цветные карандаши!

Помню, когда я читала книгу, такая мысль мне показалась очень занимательной.

Мы на минуту задумались. Я представила свою комнату, какой ее оставила, свой стол и книги, Вонючку и теплую печку.

— Но у меня нет цветных карандашей! — неожиданно заявила Кристина.

Мы обсудили эту проблему и осознали, что даже если бы у Кристины и были цветные карандаши, то тратить на них свое время в тюрьме безумно скучно.

В итоге мы разошлись по своим местам и занялись тем, что было по душе. Кристина читала Евангелие, молилась или мысленно представляла дорогих ей людей.

Мне же ужасно хотелось подвигаться, но в нашей камере места совсем не было. Все, что я могла, — это встать и сесть. И я вспомнила совет Нура, который отсидел четыре месяца за то, что передал пачку антибиотиков бывшему однокласснику, который сражался на стороне Свободной армии. Мы с ним занимались айкидо в одном клубе, но до его заключения особо не контактировали, потому что я как-то побрила голову. Нур как верующий человек считал, что с такими девушками общаться неприлично. Однако в тюрьме он переосмыслил некоторые жизненные ценности.

Однажды он признался мне, что большую часть времени в заключении представлял, что занимается айкидо. Я решила тоже попробовать, и это меня затянуло. Часами напролет я сидела или лежала с закрытыми глазами и представляла себя в зале с татами, отрабатывающую базовые техники. Лицо напарника я почему-то не видела. Только его руки, они мужские, белое кимоно без хакамы и волосатые ноги. Голова у него была, но без лица.

Иногда мелькало лицо моего русского учителя, но он ничего не говорил и замечаний не делал. Так было сначала. Тогда это были всего лишь мои мысли, но стоило мне забыться, как они превращались в самостоятельные