Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Это тоже была своеобразная игра – смотреть за чуть запотевшее стекло прилавка в продуктовом магазине, где лежали продукты на подбор. Еды тогда было достаточно – с деньгами было худо. Лидка получала мало – что там артисткам балета-то платят! – дорабатывала шитьем и не гнушалась никакой работой. Как не стало Горького в 1936-м, Борис перестал быть нужен в Клубе писателей и уехал на заработки в Сыктывкар, высылая копейки домой. Уехал надолго, и Лидка не понимала: то ли он сбежал от сжигающей его любви, то ли искал новую. Слали друг другу постоянные телеграммы, переговаривались, жили, меняя гнев на милость:

«Поздравляю днем рождения желаю стать прежним Борисом хорошим отцом много работать целую Лида»;

«Поздравляю любимую родную доченьку желаю здоровья успехов балете почему молчите заставляете нервничать целую Борис»;

«Получил чудесный дамский драп стоит всего 900 обещанные пятьсот переведу конце месяца целую Борис»;

«Лидусенька три недели лежал крупозное воспаление теперь все хорошо сообщи куда слать деньги не мучай молчанием сообщи здоровье твое Аллы целую Борис»;

Телеграмма Алле от отца

«Высылал деньги прошлый месяц получка двадцать пятого немедленно вышлю мне здесь очень трудно срочно извести что с Аленочкой целую Борис»;

«Аллуся поправляется после тяжелой ангины пишешь тебе трудно тебя никто не гнал мог работать при желании Москве крепко целуем»;

«Доченька срочно телеграфируй где мама когда каникулы переведу днями тебе деньги целую папа»;

«Получил письмо одна сплошная нелепость брось нервничать фантазировать целую Борис»;

«Папочка почему не отвечаешь деньги не шлешь купим ботинки скучаю целую мама Алла»;

«Любимых родных поздравляю новым годом этом году увидимся высылаю треть зарплаты купил валенки здесь сорок Аленушка ласковая балерина злая мама целую всех доброволец Борис».

Вот так, короткими строчками узнавали о хорошем и плохом постфактум. Привыкли, перестали удивляться. Жили как могли, не жировали, не бедствовали, есть было чего, но деликатесов себе не позволяли. Девочки и придумали себе «набирать» продукты таким образом в магазине. Постоят, посмотрят, поедят глазами, да можно и домой, на кашу да картошку. Один гастроном был на Садовой; они бегали туда через проход между жилым домом и кинотеатром «Первый», который позже стал Театром киноактера. Игра была захватывающая и ответственная, а девчонки маленькие, худенькие, никому не мешали, прилипнув к чуть запотевшему стеклу прилавка и слившись с ним. А их, собственно, никто и не замечал.

– Ну чего? Икру сегодня берем? – спрашивала Зизи, глядя на большие синие металлические банки, наполненные под завязку тугими севрюжьими икринками. Одна банка, верхняя, всегда была открыта и истекала желтой маслянистой слезой.

Телеграмма от отца

Алла с дедушкой Яковом во дворе у входа в подвал и в Клуб писателей, 1933 г.

Лидка с Аллой. 1938 г.

– Не, мы вчера брали. Нельзя же каждый день одно и то же, – отвечала Алена. – И крабы не хочу, там вода вонючая. И кости у них противные, не хочу. Давай ландрин лучше возьмем, два кило, – она показала на полку, где стоял большой лоток с разноцветными леденцами и гордо воткнутым в самую их гущу большим алюминиевым ковшом.

– На ужин? Леденцы? Ну ладно. Хотя мама считает, что если есть много леденцов, то кишки слипнутся. А еще что? – Зизи же понимала, что леденцов на ужин недостаточно.

– Картошки можно.

– Где ты здесь картошку видишь? Давай лучше ветчину, смотри, какая розовая! Интересно, из чего ее делают такую? Из мяса?

– Какая разница? Вкусная и ладно!

Девчонки долго могли проводить время за этим занятием. Иногда их подкармливали свои, дворовые, пришедшие в магазин за покупками. То Сусанна Николаевна леденцов им купит, то дядя Кузькин сыром угостит, то острая Печенкина по яблочку подарит. Взрослые проходили, нависая над ними, как огромные корабли над лодчонками, тыкали пальцем в понравившееся, и продавцы завертывали им в пергаментную бумагу икру, кому какую, или что там еще по их взрослому реальному желанию. Девочки молча провожали взглядом покупку и снова пялились на витрину. А насмотревшись на прекрасное и вконец оголодавшие, бежали домой на картошку, кашу или пироги, у кого что.

Пироги свои, домашние, были, кстати, частым угощением во дворе. Пекли обычно в выходные, ставили тесто заранее. И уже с субботнего утра до конца воскресенья весь двор благоухал щемящими ароматами печеного или жареного теста – у кого как, и перемешавшись в середине двора, эти пирожковые запахи держались много часов, распаляя всем аппетит. Пекли всегда больше, чем только для своей семьи – это было негласное правило. Потом, где-то к обеду, рассылались дети с тарелками фамильных пирожков по соседям – а как же, обязательно. А там уже свои готовы: у кого побольше размером, у кого поменьше – на один укус, у кого с яйцом и луком, у других – с грибами и картошкой, у Равиля – треугольные эчпочмаки, у Элиавы – маленькие круглые хачапурки.

Аленушка, родная! Меня вызвал тов. Каучук, я может быть устроюсь, чтобы не ехать никуда, думаю, в 9 буду дома. Покушай, суп, пирожки, вертун в буфете на тарелке. Яблочко в моем ящике. Сделай уроки, чтоб в 10 ровно спать

Но Полины жареные пирожки во дворе вызывали фурор! Воскресных дней ждали, заранее договаривались о внушительной порции, хвастались ими перед пришлыми гостями, что да, мол, это наши фирменные, вот так мы готовим. Пирожки вообще стали какой-то своеобразной разменной монетой по выходным в маленьком дворовом государстве. Соседи по нашему подвалу знали – по воскресеньям с утра лучше никакой готовки на кухне не затевать, потому что это время Полиных пирожков. И когда Поля с таинственной и многозначительной улыбкой выходила из кухни – значит, она уже начала разговаривать с тестом. Для нее замес теста был настоящим ритуалом. Сначала она долго просеивала муку через сито, чтобы не осталось ни одного комочка и чтоб мука хорошенько взбодрилась. Потом, добавив закваску, теплую водичку, соль-сахар и немного растительного масла, она начинала вымешивать, взбивать, шлепать, гладить, бить, швырять молодое тесто, чтобы всеми способами уговорить его хорошенько подняться. После этих долгих и изматывающих процедур оно, наконец, напитавшись кислородом, становилось гладким и очень «трогательным» на ощупь. И вот, превратившись в колобок, оно опускалось на дно огромной кастрюли и закрывалось влажным полотенцем. Поля ставила кастрюлю в теплое местечко недалеко от плиты и всегда что-то при этом приговаривала. Потом несколько раз подходила к ней, заговорщицки оглядываясь, приоткрывала краешек полотенца и тихонько спрашивала: «Ну, как ты там?» Колобок, росший на глазах, видимо, что-то отвечал и отчетливо вздыхал. И когда он, поднявшись со дна, уже влеплялся в полотенце, Поля с улыбкой отрывала его ото льна и говорила: «Ну вот, совсем другое дело. Пошли?»