Мягкая машина - Уильям Сьюард Берроуз

— А после каждого дельца я хожу в кино… Сами знаете… — И он подал мне знак, мотнув головой влево и вверх…

Тогда в ответ я подал ему тот же знак, и слова запрыгали у меня в глотке, готовые вырваться, что они неизменно делают, когда я прав:

— Ты совершаешь паломничество?

— Да… Дорога в Рим.

Я убрал антибиотики и оставил его с мечтательным мальчишеским видом завязывать салфетку в палаческий узел… В автобусе из аэровокзала рядом со мной сел худощавый серый человек… Я предложил ему сигарету, а он сказал: «Свои имеются», — и я увидел, что он предъявляет мне бляху… «Полиция Сверхновой… Полагаю, вы — мистер Снайд». — И он подвинулся вправо и принялся шмонать меня, разглядывая фотографии, читая письма, исследуя мой временной трек…

— Вон один из них, — услышал я чьи-то слова, пока он разглядывал фото в моем досье.

— Хм-хм… да… а вот и еще один… Благодарю вас, мистер Снайд… Вы оказали нам неоценимую услугу…

Я остановился в Болонье, чтобы навестить своего старого друга Зеленого Тони, решив, что он может дать мне наколку… Четыре пролета вверх в многоквартирном доме, мимо старой суки, подпольно торгующей сигаретами и кокаином, разбавленным саночистителем, сквозь грязную коричневую занавеску — а вот и Зеленый Тони в своей берлоге, сплошь в китайском нефрите и с этрусскими плевательницами… Он сидит, откинувшись в кресле и задрав ноги на египетский трон, и курит сигарету в резном изумрудном мундштуке… Он не поднимается, но говорит: «Дик Трейси собственной персоной», — и перебирается на вавилонскую кушетку.

Я рассказал ему, что мне нужно, и лицо его от гнева сделалось ярко-зеленым:

— Эта бестолковая сука… На всех нас навела легавых… Легавых Сверхновой… — Он выпустил облако дыма, оно, густое, повисло перед ним… Потом он написал в дыму адрес… “№ 88 via di Nile, Roma”.

Дом 88 по улице Ниле оказался одним из тех буфетов, которых в Риме полным-полно… Там запросто можно обнаружить в сухом мартини ягоду мараскине, а рядом какой-нибудь типчик посасывает банановый сплит — противно смотреть… Короче, сидя там и стараясь не смотреть, то есть опустив глаза и уставившись в дальний конец стойки, я и заприметил мальчишку, очень смуглого и кудрявого, с чем-то абиссинским в лице… Мы встречаемся взглядами, и я подаю ему знак… А он сразу отвечает мне тем же знаком… Тогда я выплевываю в лицо буфетчику ягоду мараскино и отваливаю ему крупные чаевые, а он говорит:

— Ривидечи, и покрупнее.

А я ему:

— Попробуй двойной клубничный фосфат — может, у тебя и встанет.

Мальчишка допивает свою “Розовую даму” и выходит вслед за мной, я веду его в свою дыру и тут же вступаю в дискуссию с портье насчет того, что посторонним, мол, в гостиницу вход воспрещен… чеснока в его дыхании вполне хватило бы, чтобы распугать целый выводок вампиров… я запихиваю ему в рот пригоршню лир.

— Ступай, накупи себе побольше золотых зубов, — велел я ему.

Когда мальчишка сбросил свое тряпье, от него начало исходить постепенно усиливающееся зловоние — как от оттаивающей мумии… Но его жопа сразу меня втянула, за все время работы Частным Оком не испытывал ничего подобного… В фотовспышке оргазма я вижу, что этот ебучий портье сунул голову во фрамугу и требует дополнительной платы… Ну что ж, представительские средства… Мальчишка лежит на кровати, распластавшись, точно медуза, по которой пробегает неторопливая дрожь, вздыхает и говорит:

— Любовь почти как взаправду, верно? А я сказал:

— Мне нужно надоить время, — и подал ему знак, да так резко, что едва не вывихнул хрящ.

— Ты из нашенских, как я погляжу, — благодушно произнес он, вновь втягиваясь в пределы собственных очертаний… — Обед в восемь…

В восемь он возвращается в “рагацци” повышенной мощности, мы отчаливаем на ста шестидесяти и с визгом тормозим перед виллой, я вижу “бенцли”, “испано беар кэты” и “штудз сюизы” — каких только машин не скопилось, и высаживается вся золотая молодежь Европы… «Одежду оставьте в вестибюле», — говорит нам дворецкий, и мы входит в комнату, битком набитую людьми, и точно — все голые, сидят на покрытых шелком табуретах, а стойка сзади в розовой обивке… Одна пизда дефилирует в мою сторону, подает мне знак и протягивает руку: «Я — графиня де Виль, ваша сегодняшняя хозяйка»… Она направляет сигаретный мундштук на мальчиков у стойки, и их члены один за другим вскакивают… Когда очередь доходит до меня, я тоже не остаюсь в долгу…

А все мальчики принялись распевать в унисон: «Кино!.. Кино!.. Мы хотим кино!..» И она пошла в проекционную кабину, залитую розовым светом, сочившимся сквозь стены, пол и потолок… Мальчишка объяснял мне, что это документальные фильмы, снятые во время Абиссинской войны, и как мне повезло, что я тут оказался… Затем начинается действие… На экране виселица и несколько молодых солдат, стоящих вокруг вместе с пленными в набедренных повязках… солдаты затаскивают одного парнишку на виселицу, а он кусается, пронзительно кричит и обсирается, его набедренная повязка соскальзывает, а они заталкивают его под петлю, и один из них затягивает ее у него на шее, он уже стоит там в чем мать родила… Потом убирается подставка, и он падает, брыкаясь и вскрикивая, и слышно, как его шея ломается, точно палка в мокром полотенце… Он висит, подтягивая колени к подбородку и выбрасывая в воздух струи спермы, а зрители кончают вместе с ним, струя за струей… Потом солдаты снимают набедренные повязки с остальных, и все они, с сухостоем, смотрят и ждут… И так, одного за другим, повесили человек сто… Затем фильм пустили в замедленном темпе, все медленнее и медленнее, и все медленнее и медленнее кончаешь, пока на это не стал требоваться час, потом два часа, и наконец все мальчики застыли, как статуи, выделяя свои геологические образования… Тем временем сверху стекает одна идея, образуя у меня в мозгу сталактит. Я незаметно пробираюсь в проекционную кабину и ускоряю фильм, от чего повешенные мальчики принимаются кончать, как пулеметы… Половина гостей тотчас взрывается от перепада давления, в воздухе со свистом носятся известняковые глыбы. Остальные шлепаются на пол, точно выброшенные на берег идиоты, а графиня, задыхаясь, орет: «Углекислого газа, ради Кали!..» Вот кто-то и открыл баллоны с углекислым газом, а я выбрался оттуда в акваланге…

Тут же появляются легавые сверхновой и вяжут весь аквариум.

— Хм, да, а вот и еще одна планета…

Полицейский подвинулся назад и принялся разрывать связи неоценимой услуги, образованные паразитом… Лицемерные миллионы вспыхнули гневом.

— Эта сука… Навела легавых в трех измерениях.

«Мерзкое облако дыма — оно, густое, повисло над женским, пришедшим в упадок континентом… Это оказалась одна из тех ассоциативных преград в Риме… Я уставился в конец… Он вас успокаивает, помните?.. Конец. Вот я и расщепляю планету из всех картинок и предоставляю ему место жительства с непререкаемым авторитетом… Нет, никаких условий… Была взята рука… Ваше имя замирает, похоже… Рекламная машина Мэдисон-авеню отключена».