Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

Как оказалось, не старый дворец, а старый музей. Помещения в нём не слишком впечатляли своими размерами, зато их было много. Судя по голым навесным потолкам, резким разрывам во фресках и узорах деревянных панелей, большие залы давно разделили и размежевали. Обстановка большинства комнат состояла лишь из одной кровати или раскладушки, а в большой кухне собрались женщины или готовившие еду, или ожидавшие ужина. Женщины, по большей части, были худыми. Было шумно от разговоров и печных вентиляторов.

– Что это за место? – спросила Будур Идельбу среди всеобщего гвалта.

– Это завия[47]. Что-то вроде пансиона для женщин. Антигарем, – добавила она с невесёлой улыбкой.

Она объяснила, что завии, традиционные для Магриба, теперь получили широкое распространение и в Фирандже. Война оставила в живых гораздо больше женщин, чем мужчин, несмотря на повальную смертность двух последних десятилетий, когда и гражданские гибли чаще военных, и женские бригады стали обычным явлением для обеих воюющих сторон. В Тури и других Альпийских Эмиратах гораздо больше мужчин, чем в большинстве стран, не ушли на фронт, оставшись дома вкалывать на оружейных производствах, так что Будур была наслышана о спаде рождаемости, но никогда не сталкивалась с проблемой воочию. Завии же, по словам Идельбы, до сих пор были формально запрещены, поскольку законы, не позволяющие женщинам владеть имуществом, так и не утратили силу; собственность приходилось оформлять на мужчин или пользоваться другими лазейками, благодаря чему здесь исправно функционировали десятки и сотни завий.

– Почему ты не поселилась здесь после смерти мужа? – спросила Будур.

Идельба нахмурилась.

– Мне нужно было уехать на некоторое время.

Им отвели комнату с тремя кроватями, но без соседки. Лишняя кровать служила им письменным столом. В комнате было пыльно, из маленького окна открывался вид на другие закопчённые окна и вентиляционную шахту между домами, как называла это Идельба. Здания здесь жались друг к другу так тесно, что такие шахты для воздуха были необходимы.

Но они не жаловались. Кровать, кухня, окружившие их женщины – Будур всё устраивало. Но Идельбу по-прежнему что-то терзало, что-то, связанное с её племянником Пьяли и его работой. В их новой комнате она посмотрела на Будур с беспокойством, которого не могла скрыть.

– Следовало бы отправить тебя обратно к отцу. У меня и без того полно неприятностей.

– Нет. Я никуда не поеду.

Идельба уставилась на неё.

– Напомни, сколько тебе лет?

– Мне двадцать три года – будет через два месяца.

Идельба удивилась.

– Я думала, ты моложе.

Будур покраснела и опустила глаза. Идельба поморщилась.

– Прости. Это всё гарем. И отсутствие женихов. Но послушай меня, так нельзя.

– Я хочу остаться здесь.

– Что ж, пусть так, но нужно сообщить отцу, где ты находишься, и объяснить, что я тебя не похищала.

– Он приедет и заберёт меня.

– Нет. Я так не думаю. В любом случае ты должна дать о себе знать. Позвони ему или напиши письмо.

Будур боялась говорить с отцом даже по телефону. Письмо показалось ей заманчивой идеей. Она сможет объясниться с ним, не выдавая своего местонахождения.

Она написала:

Она отправила письмо и после этого перестала вспоминать Тури. Оно помогло ей перестать чувствовать себя такой виноватой. Проходили недели, занятые канцелярской работой, уборкой, стряпнёй и прочими хлопотами по завии, а также подготовкой к началу обучения в институте при медресе, и со временем она поняла, что не дождётся ответного письма от отца. Мать была неграмотна, а кузинам наверняка запретили ей писать, да они, возможно, и сами сердились на Будур за то, что та их бросила; и никто не пошлёт за ней вдогонку брата, а он и не захочет ехать, и полиция не арестует её и не отправит в пломбированном вагоне в Тури – такого ни с кем не случалось. Тысячи женщин убегали из родных домов, тем самым освобождая домочадцев от бремени заботы о себе. То, что в Тури казалось незыблемой системой законов и обычаев, которой следовал весь мир, на поверку оказалось не более чем устаревшей моралью одного-единственного, отживающего свой век сегмента культуры, застрявшего в горах, консервативного, отчаянно выдумывающего панисламские «традиции» даже тогда, когда они таяли на глазах, как утренний туман или (что более уместно) дым на поле боя. Она никогда туда не вернётся – вот и всё! И никто её не заставит. Никто как будто и не хотел её заставлять, вот чего она не ожидала. Иногда ей казалось, что это не она сбежала, а они её бросили.

Однако каждый день, покидая завию, Будур поражалась этой фундаментальной истине: она больше не жила в гареме. Она могла идти туда, куда хотела и когда хотела. Одного этого было достаточно, чтобы вскружить ей голову и вселить в неё странное чувство свободы, самостоятельности, почти чрезмерного счастья на грани дезориентации или даже паники; как-то раз, на пике этой эйфории, она увидела со спины человека, выходящего с вокзала, и на секунду приняла его за отца – и обрадовалась, испытав облегчение; но это был не он, и весь остаток дня её руки дрожали от гнева, стыда, страха и тоски.

Вскоре это повторилось. И повторялось несколько раз, пока она не начала воспринимать эти моменты, как промелькнувшие в зеркале призраки её прошлой жизни, которая никак не отпускала: отец, дяди, брат, кузены на поверку всегда оказывались лицами разных незнакомцев, чьё сходство с её родными заставляло Будур вздрогнуть, а сердце – забиться от страха, хотя она и любила свою семью. Она была бы безумно рада узнать, что ею гордятся и что она достаточно небезразлична, чтобы приехать за ней. Но если это означало возвращение в гарем, Будур не хотела их больше видеть. Отныне она не будет подчиняться ничьим правилам. Даже обычные, разумные правила теперь вызывали у неё резкий всплеск гнева, мгновенное и абсолютное «нет», которое звенело воплем в её жилах. Ислам в буквальном смысле слова означал покорность: но «нет»! Она разучилась покоряться. Женщина из дорожного патруля сделала ей предупреждение не переходить оживлённую портовую дорогу в неположенных местах – Будур обругала её. Внутренний распорядок в завии – она скрежетала зубами. Не оставляйте грязную посуду в раковине, помогайте со стиркой по четвергам – «нет».