Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

Но весь этот гнев ничего не стоил в сравнении с фактом её свободы. Просыпаясь по утрам, она вспоминала, где находится, и вскакивала с постели, полная восхитительной энергии. За час энергичной работы в завии она успевала привести себя в порядок, позавтракать, переделать часть дежурных работ, перемыть посуду и ванные комнаты – все домашние дела, которые требовалось выполнять снова и снова, чем дома занимались слуги, но насколько правильнее было посвящать такой работе по часу в день, нежели другим людям убивать на неё целые жизни! С какой ясностью она теперь видела, что по этой модели и должны строиться трудовые взаимоотношения между людьми!

Отхлопотав своё, она выходила на свежий океанский воздух, как будто он был наркотиком, солёным и мокрым; иногда со списком покупок, иногда с одной сумкой, где лежали книги и письменные принадлежности. Куда бы ни лежал путь, она всегда шла через гавань, чтобы смотреть на океан с причала и чувствовать ветер, треплющий флаги. Одним погожим утром она стояла на краю причала; ей не нужно было никуда идти, и ничего делать, и никто на всём белом свете, кроме неё самой, не знал, где она находилась в этот момент. Боже, вот это чувство! В гавани стояли корабли, бурая вода убегала в море с отливом, небо было бледно-голубым, и в этот миг Будур расцвела, и в груди у неё разлились океаны облаков – и она разрыдалась от счастья. Ах, Нсара! Нсссаррррра!

Но обычно первым пунктом в списке её утренних дел стояло посещение Дома солдат-инвалидов Белого Полумесяца, огромного переоборудованного армейского барака, расположенного далеко вверх по речному парку. Это было одно из тех занятий, которые ей подсказала Идельба, и для Будур оно стало одновременно душераздирающим и духоподъёмным, каким предполагался пятничный поход в мечеть, но почему-то никогда таким не был. Большую часть барака и госпиталя занимали несколько тысяч незрячих солдат, ослепших из-за воздействия газа на восточном фронте. По утрам они молча рассаживались на койках, на стульях или в инвалидных колясках, кто как, и им читали вслух, обычно женщины: тонкие чернильные страницы ежедневных газет, разные книги, а в некоторых случаях даже Коран и хадисы, хотя они пользовались меньшей популярностью. Многие ветераны не только ослепли, но и получили ранения, лишившись возможности ходить и даже двигаться; они сидели, кто без половины лица, кто без ног, сознавая, как должны выглядеть со стороны, повернувшись в сторону чтецов с голодным, пристыжённым видом, будто хотели растерзать их и съесть, от безвыходной любви или горькой обиды, или того и другого вместе. Будур никогда в жизни не видела таких неприкрытых эмоций на лицах и старалась не отрывать глаз от того, что читала, словно, стоило ей поднять на них взгляд, как они тут же всё поймут и отпрянут или зашипят на неё враждебно. Её боковому зрению открывалась картина прямиком из кошмара, будто одно из помещений ада вынули из подземного мира, чтобы продемонстрировать обитателей, ожидающих суда, которого они уже дождались при жизни. Несмотря на все попытки не смотреть, на каждом чтении Будур замечала слёзы на их лицах, независимо от того, что она читала, будь то хоть сводки погоды из Фиранджи, Африки и Нового Света. Погода была одной из их излюбленных тем.

Среди других чтиц были некрасивые женщины, которые тем не менее обладали прекрасными голосами, низкими и ясными, мелодичными, – женщины, которые пели всю свою жизнь, сами того не зная (а знание испортило бы эффект); когда они читали, многие слушатели подавались вперёд в своих койках и инвалидных колясках, восторженные, влюбляясь в женщину, на которую даже не взглянули бы, если бы могли её видеть. Будур замечала, что некоторые мужчины так же подавались и к ней, хотя в собственных ушах её голос звучал отталкивающе тонко и скрипуче. Но у него нашлись свои поклонники. Иногда она читала им сказки о Шахерезаде, обращаясь к ним так, словно они были гневливым царём Шахрияром, а она – хитроумной сказочницей, оставшейся в живых ещё на одну ночь; и однажды она вышла из этого преддверия ада на влажный свет пасмурного полудня, и её чуть не сбило с ног осознание того, как старинная история перевернулась с ног на голову: Шахерезада была вольна уйти, в то время как Шахрияры оставались навеки заключены в своих искалеченных телах.

Закончив там, она шла через базар на занятия по предметам, выбранным тётей Идельбой. Эти занятия от медресе проходили в буддийском монастыре, совмещённом с больницей, и из денег, одолженных у Идельбы, Будур оплатила три курса: основы статистики (которые, кстати говоря, начинались с элементарной арифметики), бухучёт и историю ислама.

Последний вела женщина по имени Кирана Фавваз, невысокая смуглая алжирка с внушительным голосом, хриплым от сигарет. На вид ей было лет сорок – сорок пять. На первом уроке она рассказала им, что служила в полевых госпиталях, а позже, ближе к концу Накбы (Катастрофы, как часто называли войну), в магрибских женских батальонах. Однако она ничем не напоминала солдат из дома Белого Полумесяца; она прошла Накбу с видом победительницы и с порога заявила, что они бы наверняка выиграли войну, если бы не предательство на родине и за границей.

– Кто нас предал? – спросила она своим резким вороньим голосом, видя непонимание на лицах. – Отвечу: священнослужители. Весь наш народ. И сам ислам.

Слушатели смотрели на неё во все глаза. Кто-то испуганно склонил голову, словно ожидая, что Кирану вот-вот или арестуют на месте, или поразит молния. Ну, или, на худой конец, вечером переедет нежданный трамвай. В классе было и несколько мужчин (один, с повязкой на глазу, сидел рядом с Будур), но никто ничего не сказал, и урок продолжился как ни в чём не бывало, будто такие слова могли остаться без последствий.

– Ислам – последний из древних монотеизмов пустынь, – говорила Кирана. – Это аномалия, пережившая свой век. Ислам развивался по образу и подобию более ранних пастушьих монотеизмов Среднего Запада, предвосхитивших Мухаммеда по меньшей мере на несколько столетий: христианство, ессеи, иудеи, зороастрийцы, митраисты и так далее. Сильный патриархальный уклон этих религий вытеснил древние матриархальные политеизмы, созданные первыми земледельческими цивилизациями, в которых боги обитали в каждом освоенном растении, а роль женщины признавалась ключевой для производства пищи и новой жизни.

Ислам же, будучи самым молодым из них, мог вносить коррективы в более ранние монотеизмы. Он мог стать лучшей монотеистической религией, и во многих отношениях так оно и было. Но поскольку ислам возник в Аравии, разрушенной войнами Римской империи и христианских государств, с самого начала ему пришлось столкнуться с состоянием почти абсолютной анархии, племенной войны всех против всех, в которой женщины всецело зависели от воли воюющих сторон. Из таких дебрей никакая молодая религия не смогла бы взлететь высоко.

Тогда и появился Мухаммед, пророк, который пытался делать добрые дела и выстоять в войне, в то время как ему слышались божественные голоса – а порой и пустой трёп, о чём свидетельствует Коран.

Послышались возгласы, и несколько женщин встали и вышли из аудитории. Однако все мужчины остались, словно приворожённые.

– Говорил ли с ним Бог, или он просто проговаривал всё, что приходило ему в голову, не имело значения: поначалу это давало хорошие результаты. Произошли колоссальные подвижки в законах, правосудии, правах женщин, общем понимании порядка и месте человека в истории. Именно это чувство справедливости и божественного предназначения и придало исламу уникальную силу на первые несколько столетий от Хадиса, когда он подмял под себя весь мир, несмотря на то, что не обещал никаких особых материальных преимуществ, – редкий для мировой истории, эталонный пример, демонстрирующий силу, которой может обладать всего лишь идея.