Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

Но потом появились халифы, султаны, раздоры, войны, богословы и их хадисы. Хадисы переросли сам Коран; они ухватились за каждую ниточку женоненавистничества, разбросанного, по существу, в феминистской работе Мухаммеда, и соткали из них саван, в который завернули Коран, сочтя его слишком радикальным для воплощения в жизнь. Поколениями патриархальные богословы собирали многочисленные хадисы, не имевшие никаких коранических предпосылок, тем самым восстанавливая неправосудную тиранию, ссылаясь на зачастую ложные источники, передаваемые индивидуально из уст мужчины-учителя в уста мужчины-ученика, как будто ложь, прошедшая три или десять поколений мужчин, каким-то чудом трансформируется в истину. Но так не бывает.

И поэтому ислам, как и христианство, и иудаизм до него, переживал застой и вырождение. Из-за его широчайшего распространения заметить этот крах оказалось не так-то просто; более того, окончательно это прояснилось лишь в ходе Накбы. Но переиначивание ислама стоило нам победы в войне. Победу Китаю, Траванкору и Инчжоу принесли именно женские права, и ничто иное. А их отсутствие в исламе превратило половину населения в бесполезный, безграмотный скот и вылилось в поражение в войне. Невероятный интеллектуальный и технический прогресс, начатый исламскими учёными, был подхвачен и доведён до гораздо больших высот буддийскими монахами Траванкора и японской диаспорой. Вскоре к этой технической революции подключились Китай и свободные штаты Нового Света, фактически весь мир, кроме дар аль-ислама. Аж до середины Долгой Войны мы продолжали полагаться на верблюдов. Когда все города строятся по принципу касбы или медины, утрамбованные, как лотки на базаре, а дороги не пропускают ничего, шире пары верблюдов, о модернизации говорить не приходится. Только военные разрушения городских центров позволили нам взяться за современное строительство, и только наша отчаянная попытка защитить себя привела к маломальскому промышленному прогрессу. Но спохватились мы слишком поздно.

К этому моменту в аудитории оставалось значительно меньше людей, чем в начале лекции Кираны Фавваз; две девушки, уходя, воскликнули, что донесут о таком богохульстве священникам и полиции. Но Кирана Фавваз лишь прервалась на то, чтобы закурить сигарету, и помахала им вслед, после чего продолжила.

– Далее, – говорила она спокойно, неумолимо и безжалостно. – После Накбы все ценности должны быть переосмыслены, все. Ислам должен быть пересмотрен от вершков до корешков в попытке оздоровить его, если это возможно, в попытке вернуть нашей цивилизации способность к выживанию. Но, несмотря на эту очевидную потребность, староверы продолжают талдычить исковерканные древние хадисы, точно волшебные заклинания, вызывающие джиннов, а в государствах вроде Афганистана, Судана, и даже в некоторых уголках Фиранджи, таких как Альпийские Эмираты и Скандистан, правит хезболла, и женщины вынуждены носить чадру и хиджабы, жить в гаремах, а стоящие у власти мужчины делают вид, что живут в Багдаде или Дамаске 300-го года, и ждут, пока придёт Харун ар-Рашид и всё исправит. С таким же успехом они могут притвориться христианами и уповать, что соборы вырастут из-под земли и Иисус сойдёт с небес.

Пока Кирана говорила, перед мысленным взором Будур вставали слепцы из госпиталя, обнесённые стенами дома на улицах Тури, отец, вслух читающий её матери, вид океана, белый мавзолей в джунглях – всё, что было в её жизни, и многое, о чём она никогда раньше не думала. Она сидела, разинув рот, потрясённая, напуганная, но также и вдохновлённая каждым шокирующим словом: они подтверждали всё, о чём она догадывалась в свои неискушённые, упрямые, яростные детские годы, запертая в стенах отцовского дома. Всю жизнь она провела, думая, что что-то серьёзно не так с ней самой, или с миром, или со всем одновременно. Теперь же реальность словно разверзлась перед ней, наподобие люка, и все её подозрения подтвердились с фанфарами. Она даже ухватилась за сиденье своего стула, засмотревшись на лектора, словно заворожённая ею, как огромным ястребом, кружившим над головой; заворожённая не только её гневным анализом всего, что пошло не так, но и портретом самой Истории, который она рисовала как бесконечно длинную вереницу событий, приведшую к этому конкретному моменту, здесь и сейчас, в этот залитый дождём западный портовый город; заворожённая оракулом самого времени, вещавшим прокуренным и настойчивым вороньим голосом. Столько уже произошло нахд и накб, как часто они повторялись – что можно было сказать на это? Требовалось мужество просто для того, чтобы попытаться.

Но Киране Фавваз мужества было явно не занимать. Она замолчала и оглядела полупустую аудиторию.

– Ну что ж, – бодро сказала она, лёгкой улыбкой отвечая на округлившийся взгляд Будур, чем-то напоминавший удивлённые рыбьи морды в ящиках на рынке. – Похоже, всех, кого можно отпугнуть, мы уже отпугнули. Лишь храбрые сердцем остались продолжить путешествие по этой тёмной стране, нашему прошлому.

Храбрые сердцем или слабые телом, подумала Будур, оглядываясь вокруг. Старый однорукий солдат невозмутимо наблюдал за происходящим. Рядом с ней по-прежнему сидел одноглазый мужчина. Несколько женщин разного возраста беспокойно озирались по сторонам, ёрзая на своих местах. Некоторые, судя по их виду, были бездомными, а одна из них ухмылялась во весь рот. Совсем не то представляла себе Будур, слушая рассказы Идельбы о медресе и высших учебных заведениях Нсары; нет, это были отбросы дар аль-ислама, несчастные жертвы Накбы, лебеди на зимовке: женщины, потерявшие мужей, женихов, отцов, братьев, осиротевшие и с тех пор не имевшие возможности встретить ни одного мужчину, и сами пострадавшие в войне, включая незрячего ветерана, вроде тех, кому читала Будур, кого привела на занятия сестра, прихватив его однорукого соседа с повязкой на глазу; ещё здесь были мать и дочь ходеносауни, в высшей степени уверенные в себе и полные достоинства, спокойные, заинтересованные, но ничем не рискующие, и портовый грузчик с больной спиной, который, скорее всего, приходил сюда спасаться от дождя шесть часов в неделю. Вот кто остался: потерянные души города, ищущие себе занятие, не уверенные в том, чего хотят. Но, возможно, хотя бы пока суд да дело, можно было остаться здесь и выслушать строгую лекцию Кираны Фавваз.

– Чего я хочу, – сказала она дальше, – так это прорваться через все байки, миллионы баек, которые мы сочиняли, чтобы оградиться от реальности Накбы, и подобраться к объяснению, к сути случившегося, вы меня понимаете? Это такое же введение в историю, как у Хальдуна, только высказанное в диалоге между нами. В течение курса я буду давать вам различные темы для углублённого изучения. Ну а пока пойдёмте выпьем.

В сумерках долгого северного вечера она повела их в кафе за доками, где они встретили знакомых из других сфер её жизни, которые уже ужинали, курили сигареты или пыхали дымом из общих кальянов и пили густой кофе из маленьких чашек. Они сидели и разговаривали, пока за окном сгущались сумерки, и потом, когда уже совсем стемнело и доки были пустынны и спокойны, в чёрной воде дрожали, отражаясь, огни гавани. Мужчина с повязкой на глазу оказался другом Кираны; звали его Хасан, и, представившись, он предложил Будур место на лавке у стены рядом с ним и компанией его приятелей, среди которых были певцы и актёры из института и городских театров.