М. Берг. Чашка кофе. (Четыре истории) - Михаил Иванов

обладатель читал с листа, – пусть даже безо всякого намёка на мессианское высокомерие едва высунувшегося из общего дерьма, но так и не отмывшегося от него доморощенного мудреца-словоблуда (что, по правде говоря, никогда и не водилось за Сошедшим-с-Небес) не могла не вызвать внутреннего отторжения у того, кто и буквы-то ни единой не видел, и все знания и заботы которого касались единственно добывания хлеба насущного! А уж то, о чём шибко умный чужак говорил… Хотя, может, на самом-то деле и чувствовала увязшая в безнадёжной топи бытия душа правоту пришельца, да оторваться от обжитой трясины была не способна и злилась потому ещё больше… В общем, за такими, как Фанис, либо идут безоглядно, либо ненавидят их люто и проклинают смертью, и Аварэ – грубый, ограниченный невежда, трудяга… бедняга! – похоже, был из последних. Так что конфликт, разгоревшийся нынче в майхоне, был всего лишь вопросом времени. Благо, до драки всё-таки не дошло.

Собственно, касательно несостоявшейся стычки, все вздохнули с облегчением, когда пристань, майхона и пьяные перевозчики остались далеко позади, отделённые от странников запутанной сетью извилистых улочек, будто прогрызенных в каменном пне Горы гигантской личинкой короеда.

Между тем дома, сложенные из битого камня, обмазанные желтовато-серой, красноватой или бурой глиной и поначалу располагавшиеся достаточнопросторно, сменились на вырубленные прямо в скальной породе прямоугольные формы, частично выступавшие из склона, и лишь надстройки – в один, а иногда и в два этажа – наследовали внешний облик прибрежных жилищ. Довольно узкие в этой части города улицы местами всё ж таки расширялись, и в образовавшихся (не слишком-то протяжённых, правда) «проспектах» сразу становилось людно: выемки небольших тупиков там занимали – где прилавки торговцев, громко расхваливавших свой «самый лучший на Горе, нигде такого нет» товар, где ажурные навесы, под сенью которых вальяжные старцы неспешно прихлёбывали из тонкостенных пиал или прикладывались к изогнутым мундштукам прозрачных сосудов с дымящейся чашкой наверху… Невероятная смесь звуков, красок и не похожих ни на что ароматов принуждала замедлить шаг, раскрыть глаза пошире, набрать в лёгкие побольше витающего здесь амбре, распробовать, остановиться… Даже легконогий Хич будто невзначай притормаживал, косился масляным глазом на прилавки со снедью, слизывая выступавшую в уголке рта слюну, а уж что говорить о дадашах, мало того, что голодных, так и не видевших, и не обонявших за всю свою жизнь и сотой части раскинувшегося здесь гастрономического великолепия! И кто знает, если бы приглашённые самим правителем Бастана не торопились… А вот небольшая толпа посмеивающихся зевак вдруг взорвалась безудержным хохотом: один из тупиков облюбовала труппа странствующих комедиантов, и их оригинальный, в некоторой степени даже безвозмездный товар привлекал прохожих со звонкой монетой не меньше, чем сладости, зеркала и дымы курилен.

Проходя мимо потешавшейся публики, Спингуль поднялась на цыпочки и задрала любопытный нос, высматривая причину смеха. Дилшэд тоже глянул было с интересом, но отвёл глаза и ускорил шаг, потянув свою излишне пытливую привязанность за собой, – девушка засеменила, спотыкаясь, с недоумением на физиономии, – точь-в-точь козочка на верёвке! Максуд как раз поравнялся с просветом в толпе и увидел, как темнолицый актёр в мохнатой накидке, представлявший, наверное, дикаря-горца или дэва, неуклюже домогался второго персонажа, тоже в исполнении мужчины: в женской одежде, с козлиными рогами и размалёванный хлеще некуда, тот жеманно отбивался и в притворном возмущении закатывал глаза. И, похоже, там был кто-то ещё, не видный из-за спин зрителей… Максуд покачал головой, усмехнулся. Рост сплюнул. Сошедший-с-Небес, кажется, никак не отреагировал, хотя и бросил беглый взгляд на представление.

Плотно утоптанный щебень улиц, ступенчатые подъёмы и переходы, резкие повороты… Порой Максуду казалось, что они заблудились, но вот над крышами – неизменно, не исчезая надолго, – вновь показывался ориентир, который не спутать было ни с чем иным, и всё вставало на свои места: вереница странников, ведомая чудным своим проводником, неуклонно приближалась к резиденции того, кого сам проводник, и к месту, и не к месту, торжественно и длинно именовал Его величиемМезахир-шэхом, правителем Бастана, а также властителем окрестных земель и поселений.

Невероятное сооружение – выступавший из тела горы массивный куб, размеры которого намного превосходили все виденные ранее путешественниками постройки, было хорошо различимо, более того, приковывало взгляд уже с самого побережья. Фасад дворца (Хич без вариаций называл эту лишённую вычурности форм и декора монументальную громаду именно дворцом) имел вид гигантскогопортала с двумя створками ворот, на которых в шаге друг от друга застыли рельефные изображения двух крылатых существ с человеческими торсами на мощных телах каких-то крупных четвероногих животных, каких конкретно – деталей за дальностью было не разобрать. Удивительные полулюди-полуживотные на воротах дворца заинтриговали Максуда. Они, как ни странно,обладали противоестественной для такого рода рукотворных форм способностью переступать на месте, подобно вышколенной страже: вот только что стояли смирно, гордо выкатив грудь в виду своего невидимого господина, а в следующий момент уже оказывались шагающими навстречу друг другу, будто заступая дорогу непрошенному гостю. Максуд напрягал зрение, стараясь не моргнуть, уловить миг метаморфозы и понять, в чём здесь секрет, однако добивался лишь того, что крылатые фигуры начинали двоиться, и тут уже не только рассмотреть их лица и предметы, которые они держали в руках, но даже количество ног подсчитать становилось затруднительно. Тогда он сменил тактику: отводил глаза и подглядывал исподтишка, надеясь застать хитроумных существ врасплох, – надо ли говорить, что и сей абсурдный способ не привёл к успеху.

Увлёкшись этой игрой, Максуд не особенно обращал внимание на окружающее. Между тем до слуха его доносились обрывки разговора: Сошедшего-с-Небес чем-то заинтересовал посланник шэха, и он с любопытством слушал рассуждения словоохотливого карлика, вставляя лишь небольшие реплики.

– Я выгляжу нескладным недорослем, – говорил Хич, – и потому меня не воспринимают всерьёз. Однако я далеко не так молод, и на веку своём повидал достаточно, чтобы понять: нет в человеке ни жалости, ни сострадания к ближним, но есть потребность в том, чтоб его самого жалели и сочувствовали его страданиям, – иначе для чего бы ещё он выдумал Милостивого и Всепрощающего?

– Ты считаешь выдумкой чистосердечное сострадание? – спросил Сошедший-с-Небес. – Ну, это, пожалуй, не мудрено… А справедливость – как по-твоему, существует ли она?

– Справедливость? Смехотворный бред! Мера этого воображаемого предмета определяется исключительно мерой собственной значимости каждого отдельного человека, потому и нет справедливости единой для всех, объективной. Один разумеет справедливым для себя то, что другой сочтёт несправедливым для него. Рассудить – так оба правы. Но, себялюбцы, не договорятся они никогда, потому что ни один не поступится ради другого даже малой толикой шкурных своих интересов. Каждый тянет кошму под