Принц приливов - Пэт Конрой

— Не могу, — признался Люк.

— Люк, нам нельзя идти у мамы на поводу. Это неправильно.

— Уже поздно, Том. Все доказательства мы только что зарыли в землю. Теперь пришлось бы очень многое объяснять.

— Люди поймут наше состояние. Мы все находились в шоке.

— Через месяц ты и не вспомнишь о том, что было.

— Да проживи я пятьсот лет, я и тогда буду помнить.

— Лучше всего забыть. Что случилось, то случилось. Надо подумать, как помочь Цезарю.

Вернувшись, мы застали тигра на последнем издыхании. Он лежал, прислонившись к прутьям, и тяжело дышал. Когда Люк потрепал его по голове, Цезарь даже не зарычал. Люк прижался своей головой к его голове и погладил тигра по спине.

— Ты был хорошим парнем, Цезарь, — шептал Люк. — Настолько хорошим, что мы не имели права запирать тебя в этой вонючей клетушке. Ты показал себя настоящим тигром. Ты и раньше был потрясающим, Цезарь. Я буду сильно по тебе скучать. Ты был самым великолепным тигром, какие только водятся в мире. Клянусь тебе, это так.

У брата текли слезы, когда он приставил винтовку к голове тигра и нажал курок. Цезарь был его зверем, и Люк решил, что такой уход лучше агонии естественной смерти.

Я молча наблюдал за этой сценой, понимая, что не могу утешить брата. Вряд ли когда-нибудь я снова увижу, как парень из Южной Каролины оплакивает гибель бенгальского тигра.

К возвращению отца мы успели похоронить Цезаря и ликвидировать в доме все следы чудовищного события. Я вывел из сарая трактор и заровнял все отпечатки ботинок, оставленные бандитами на мокрой дороге. Мы с Люком нашли машину, украденную ими в Джорджии. На переднем сиденье валялась подробная карта нашего штата, где шариковой ручкой был обведен остров Мелроуз. Автомобиль мы столкнули с моста и утопили в протоке. Дом просто сверкал благодаря неистовому желанию матери удалить малейшее напоминание о зловещих визитерах. Дубовый пол она отдраивала металлической щеткой, не обращая внимания на стертые в кровь колени. Статуя Пражского младенца отмокала в ведерке, куда мать щедро плеснула нашатырного спирта; вода там была темно-красной. Саванна больше часа простояла в душе, одержимо отмывая все, что оставил толстяк. Мать велела нам с Люком переставить мебель. Ничто не должно оставаться таким, каким было с утра. Мы протерли окна, выстирали занавески, соскребли засохшие пятна крови с обивки стульев и кромок ковров.

В ожидании отца мать взбодрила себя выпивкой. Вернувшись, отец объявил, что поймал всего сорок фунтов креветок. В доме несло нашатырным спиртом и чистящей жидкостью. Отец пах, как всегда, креветками и рыбой, его нос не улавливал необычных запахов. Отец поставил возле раковины ведерко с рыбой и велел Люку и мне почистить ее, пока он моется в душе.

Мать пожарила рыбу. За ужином родители говорили так тихо, что я едва удерживался от желания заорать во все горло и опрокинуть обеденный стол. Саванна к ужину не вышла. Отец удивился ее отсутствию, и мать объяснила, что дочь слегка простыла и не хочет вылезать из теплой постели. Отец ничего не заподозрил. Он устал после долгого дня и сражения с ветром, который вдруг налетел с юго-востока. Мне пришлось собрать все самообладание, чтобы только не проболтаться об ужасах этого дня. Думаю, я был раздавлен не столько изнасилованием, сколько необходимостью скрывать случившееся. Эти требования мать возвела в ранг закона. За какой-то час, пока мы ели, я усвоил, что молчание может быть самой красноречивой формой лжи. Я ковырял вилкой кусок камбалы. Наверное, камбала всегда будет напоминать мне о крови Рэнди Томпсона на моих руках и о его языке внутри моего рта.

Перед приходом отца мать собрала нас в гостиной и с каждого взяла слово никогда и никому не рассказывать о происшедшем. Уставшим, но бескомпромиссным голосом она заявила: если мы хоть чуточку нарушим это обещание, она нам больше не мать. Она поклялась, что перестанет с нами общаться и вообще вычеркнет нас из своей жизни. Наше понимание или непонимание такого шага ее не заботило. Мать знала особенности провинциальных городишек и понимала, какую презрительную жалость вызывают в их жителях изнасилованные женщины. Удар по репутации был для нее страшнее всего.

Последующие годы мы строго соблюдали это соглашение. Даже между собой мы никогда не вспоминали о случившемся. Это был тайный завет, заключенный провинциальной семьей, известной своей глупостью и особой этикой, не раз заводившей упомянутую семью в тупик. Позор Винго стал личным позором каждого из нас.

Тем не менее Саванна нарушила данное слово, но сделала это безмолвно и с леденящим душу достоинством. Через три дня после того кошмара она впервые перерезала себе вены.

Наша мать воспитала дочь, которая умела молчать, но не умела врать.

Закончив историю, я взглянул на Сьюзен Лоуэнстайн. Некоторое время царила тишина, затем я произнес:

— Теперь вам ясно, почему меня рассердила детская книжка Саванны? Я не верю, что она напрочь забыла тот день, и не хочу, чтобы она превращала его в красивую сказочку.

— Но ведь тогда могла погибнуть вся ваша семья.

— Возможно, это было бы не самым плохим вариантом.

— Но что же может быть хуже?

— Сначала я тоже так думал. Но я ошибался. Это было нечто вроде разминки.

— Я не понимаю вас, Том. Что же тогда для вас самое тяжелое? Болезнь Саванны?

— Нет, доктор. Вы еще не знаете об уничтожении Коллетона. И про Люка я еще не рассказывал.

В мальчишечьей жизни тренер занимает важное место. Это главный аргумент в защиту моей бесполезной, как многим кажется, профессии. Хорошие тренеры, если им повезет, становятся для ребят почти отцами, воплощением мечты, поскольку собственные отцы редко дотягивают до этого идеала. Хорошие тренеры лепят характер, умеют убеждать и требовать. Красивы не только сами игры, красиво все, что называется спортивным процессом. Почти каждый сентябрь моей учительской жизни я проводил, следя за передвижением мальчишеских толп по размеченным акрам зеленого поля. Но все начиналось раньше, в конце августа, когда солнце еще пекло по-летнему. На стадионе гремела веселая музыка, а я смотрел на своих будущих воспитанников. Кто-то из мальчишек вымахал за лето и сейчас неуклюже переминался с ноги на ногу. Вскоре эта неуклюжесть пройдет. Кто-то не подрос ни на дюйм и стоял, боязливо озираясь по сторонам. Потом, когда начинались тренировки, я наблюдал, как они набивают синяки и шишки на блокирующих санках[169], как осваивают групповой захват. Свои годы я могу отсчитывать по командам, выведенным на поле. Я помню имена всех своих подопечных. Каждый раз я терпеливо дожидался момента, когда все сильные и слабые стороны юных спортсменов сольются воедино. И когда этот поистине волшебный миг наступал, я обводил глазами поле, разглядывая ребят, и в порыве созидательного всемогущества мне хотелось крикнуть солнцу: