Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

и затворялась, в нее входили разные люди, но толпа судейских все ждала. Вдруг бегающий чиновник с бумагой опять подлетел к мужчинам и начал их выстраивать полукругом. Мне было смешно и странно видеть этих взрослых бородатых мужчин, которых устанавливали, как школьников, и вытягивали полукруг ровнее, а они – повиновались, как автоматы. Наконец, выстроились. Дамы же остались сидеть (я уже перешла к ним в большую комнату). Все затихло. И от этой тишины у меня невольно замерло сердце. Мне было смешно.

Вот оно – вот эта игра с психикой человека; как она действует даже на человека независимого, философски настроенного; что же говорить об этих бедных просительницах, об этих несчастных чиновниках? Весь порядок развивает большое благоговение к власти и действует так, что человек гораздо легче ей подчиняется, а власти только того и нужно…

Вдруг двери распахнулись, и быстрою походкой вышел Н.В. Муравьев в сопровождении двух чиновников. Он начал обход с ближайшего молодого человека, – задал ему вопрос; я услышала слово «следователь», вопрос «которого участка?» – затем видела короткий поклон министра, и молодой человек с поклоном удалился. Так было и с следующими. Походка министра при высокой видной фигуре, его властная манера говорить, короткие быстрые вопросы – все так и говорило, до какой степени он проникся сознанием своей власти, до какой степени отожествлял себя с нею. И две фигуры сопровождавших его чиновников, подобострастно наклоненные вперед, точно ловившие каждое его слово, и с записками в руках, и этот безмолвный полукруг чиновников, вытянутых в струнку, и эти бедные просительницы – были для него вполне соответствующей декорацией… Шла власть неумолимая, краткая и твердая в своих решениях… – Откажет! – думала я. – Нечего и спрашивать! – но уходить было невозможно. Министр все приближался к концу полукруга, где стояла я. Вот он подошел к молодому человеку во фраке, совсем близко от меня, и отрывки разговора могла слышать ясно. – «Я явился сказать вашему высокопревосходительству, что все заявленное обо мне… ложь»… – тихим взволнованным голосом заговорил проситель. Министр не дал ему продолжать: «Позвольте… вы уже на втором месте… и о вас я снова слышу жалобы… вы ни с кем не можете ужиться». Молодой человек перебивает, возражая что-то, я не могу разобрать его слов… но рука властно подымается: «Позвольте!.. Итак, я не могу принять вас более на службу по министерству юстиции; а пособия в виде выдачи годового оклада жалованья – нигде и никогда не выдается при таких случаях». Короткий поклон, и молодой человек проходит мимо меня, лицо его спокойно, но почем знать – какую бурю унес он в душе, каково чувствовал он себя после двойного отказа: не выслушали его оправдания и не дали денег? Очевидно и то и другое было для него не существенно важно. Но я вспоминаю, как этот же самый субъект сидел передо мною; и чувствую вдруг некоторое удовлетворение, что один из этих имеющих преимущества перед женщинами и так явно их здесь высказывающий – свержен, лишен части своих прав и уходит побежденным. Виноват ли он, или нет – трудно сказать; его миндальная физиономия не внушает доверия, министр же судил беспрекословным тоном…

Стоявшая со мной дама просила его о помиловании, он тотчас же отпустил ее и обратился ко мне. Несколько путаясь от желания высказать как можно короче, я спросила его о юридическом образовании женщины и возможно ли применить свои познания к делу. – «На это я могу вам ответить справкой из закона, по которому женщинам запрещается заниматься адвокатурой. Кроме того, этот вопрос рассматривался в комиссии и был решен отрицательно». Я сочла нужным объяснить ему, что спрашиваю потому, что осенний семестр начинается за границей, и тратить даром время на изучение юридических наук мне бы не хотелось. – «Вот, можете сами справиться в законе. Во всяком случае я бы вам не советовал», – закончил разговор министр, направляясь к другой даме. Я поклонилась и вышла.

На душе было смутно, скверно и тяжело от сознания своей зависимости, своего рабства… «Запретили»… мужчинам легко решить этот вопрос. Но отчего запретили? – Потому что мы – женщины? – и в эту минуту я готова была ненавидеть свою любовь к родине, удерживающей меня здесь. Она одна мешает мне переменить подданство, уехать в ту страну, где женщина наиболее свободна. Мне вспомнились образованные крепостные: не в таком ли положении отчасти находимся и мы? Недаром же нам не дают изучать прав.

12 ноября

Вчера вечером скончался М.Н. Капустин. Я была сегодня на панихиде… Лицо покойного нисколько не изменилось. Вот он лежит спокойный, неподвижный, – и та рука, которая подписала разрешение на моем прошении о поступлении на курсы – уже не шевельнется более. С каким-то невыразимо-глубоким чувством смотрела я на лицо умершего; мне вспоминалось близкое прошлое, всего за 4 года назад, вспоминался мой разговор с ним, – и все тяжелое время перед поступлением на курсы. Чувство благодарности живо в моей душе, хотя и сознаю, что Капустин, в сущности, обязан был принять меня на курсы, и он сделал только то, что должен был сделать; но его два письма к матери, его старания добиться ее согласия – все это глубоко тронуло меня, и я никогда в жизни не забуду светлый, благородный образ действий Капустина.

Согласно последней воле покойного, на гроб не возлагается венков, но они все-таки есть и сложены сбоку, у стены; среди них и от университета, и «от профессоров, администрации и слушательниц В.Ж. Курсов».

У меня всегда было желание иметь его фотографическую карточку с автографом; но этому желанию, как и многим моим сильным желаниям, не суждено было осуществиться: два года назад, на акте, я лично просила Капустина дать свою карточку – он любезно согласился и потом, конечно, забыл. Теперь приобрету сама его портрет и поставлю на свой письменный стол.

10-го, вечером, в Пскове я гуляла с Л-тиным и рассказывала ему свое поступление на курсы; я никогда и ни с кем не говорю об этом – и вся взволновалась, и тяжело было мне вновь коснуться душевной раны, и, оказывается, в это время М.Н. уже умирал… И всегда у меня было какое-то предчувствие, что с окончанием курсов – кончится и жизнь того, с кем связано так тесно мое поступление на них…

Спокойствие смерти… хорошо оно, когда человек умер, прожив жизнь недаром. Капустин… не знаю о нем как об администраторе, но для наших курсов он сделал много: сколько курсисток обязаны ему своим приемом сверх комплекта! при нем число слушательниц дошло до 900 с лишком – немного не хватало до прежней цифры.

Он умер; но что ж? Ведь мое благодарное чувство