Дороги товарищей - Виктор Николаевич Логинов

бы так, — проворчал Аркадий.

Захлопнулась дверь. Столб — Аркадий Юков — стал выше в Ленкиных глазах, надежнее.

Впоследствии она призналась, что ей смертельно хотелось подкрасться к двери и послушать, о чем и в каких тонах идет разговор в кабинете начальника полиции. Но она испугалась. Она подозревала, что Аркадий Юков раскрыл какую-то важную тайну.

Тайна была очень важной, потому что Дорош вышел из кабинета с другим лицом. Ну, а Юков вышел с тем же лицом — это подтверждает, какая у него была сильная воля и какой он был, следовательно, большой преступник.

Ленка Лисицына была права, говоря, что у Дороша стало другое лицо. Он вдруг узнал секрет, который мог возвысить начальника полиции в глазах хозяев, гитлеровских оккупантов. На этом секрете Кузьма Дорош делал карьеру. Он содействовал уничтожению партизан, которые уже внушали гитлеровцам смертельный страх.

Если бы Дорошу сказали, что человек, принесший ему сведения, Аркадий Юков — исполнитель партизанской воли!..

СУТКИ, ЧАСЫ, МИНУТЫ…

«В моей жизни ожидается коренной перелом», — записала Женя в дневнике тридцать первого августа.

Первого сентября в дневнике появилась запись:

«Я с ужасом осознала, что мы с мамой — совершенно разные люди. Мама — чужой для меня человек. Психология ее осталась на уровне 1917 года. У нас — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам».

Этой записи предшествовал бурный разговор с матерью.

— Как ты посмела… как у тебя хватило… как ты могла выгнать Сашу!!! — вскричала Женя, проводив Сашу неизвестно куда. Перемежая слова рыданиями, она выкрикнула полдесятка разных обвинений и потребовала, чтобы мать ответила, почему она поступила так подло, предательски.

— И слава богу, что подло, если ты считаешь это подлостью, — ответила мать. — По-моему, это разумно, я так понимаю. С пистолетом сейчас только смертники разгуливают. И бог с ними, это ихнее дело.

— Да я сама с радостью возьму пистолет! — воскликнула Женя. — И начну стрелять, стрелять! — Она несколько раз сжала и разжала палец, показывая, как будет стрелять.

— Твое ли дело с пистолетами обращаться? — укоризненно спросила мать. — Закружил тебе голову этот Сашка! А что он понимает в жизни? Понимает он, для чего живет человек? Вот для чего ты живешь? Для счастья ты живешь. А счастья с пистолетом не добудешь.

— Мы добудем! — сказала Женя.

— Мы, мы! — передразнила мать. — А кто это вы? Сопляки, что вы сделаете? Да ничего. Переколят вас всех, и Сашку твоего… имени не хочу его слышать!

— А я буду повторять, повторять, повторять!..

— Возьму сейчас ремень — перестанешь повторять, — пригрозила Марья Ивановна.

Тогда-то Женя и написала, что у нее с матерью — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам.

«Если она подымет на меня руку, я немедленно ухожу из дому, клянусь в этом!» — записала Женя.

Она знала, что практически мать вряд ли сможет высечь ее, но у нее хватит ума предпринять такую попытку. Замахнется, ударит, а потом будет хвастаться перед соседями, что выпорола дочку, вложила ей ума.

Вы-по-ро-ла. Слово-то какое ужасное, стыдное, бр-р!

«Теперь я с нетерпением буду считать часы и минуты до прихода Саши, — записала Женя. — С сегодняшнего дня с матерью у меня нет ничего общего. Мы можем только с нею есть за одним столом — и все. Все!!!»

И действительно, Женя вышла из своей комнаты только к ужину.

— Успокоилась? — миролюбиво спросила мать.

«И не думала!» — мысленно ответила Женя.

— Ну, молчи, молчи.

— Там опять к тебе какой-то… — утром гневно сказала мать.

«Кто?!» — было написано у Жени на лице, когда она выбегала в коридор. Женя не сразу узнала Андрея Михайловича Фоменко.

— Вы? — наконец спросила она.

— Спокойно, Женя, — сказал Андрей Михайлович. — Один вопрос: Саша Никитин к тебе заходил?

— Не было никакого Никитина, не было! — закричала мать, пытаясь распахнуть дверь в коридор. Женя изо всех сил уперлась в дверь спиной.

— Да, — прошептала она.

— Так, — хмуро проронил Андрей Михайлович, когда Женя сказала, куда ушел Никитин. — Ну, спасибо! — Он протянул ей руку, и в этот миг мать, поднатужившись, отшвырнула Женю к двери.

— Ураган, — усмехнулся Андрей Михайлович.

Мать схватила Женю за руку, втащила в комнату.

— Ни с места, ни с места! — кричала она, топая ногами. — Ни за порог… ни шагу… ни за порог!

Женя с чувством предельной горечи покачала головой:

— Глупо, мама. Глу-по. Я не знала, что вы у меня такой жандарм.

Все, казалось, было кончено.

«Я проживу здесь только какой-то день — уверена, что не больше, — до тех пор, пока не придет Саша, — записала Женя. — Считать часы и минуты — как это ужасно!»

Часы и минуты сложились в первые сутки. Потянулись вторые.

Женя впервые в жизни почувствовала, что это значит — шестьдесят секунд в минуте и столько же минут в часе. Кажется, как мала секунда — миг, вздох, а шестьдесят таких вздохов — уже настоящее страдание.

Минута… Две минуты… Шесть… Женя отмечала их галочками на бумаге. На стаю чернильных галок капали слезы.

А тут еще мать настоятельно требовала открыть ей дверь. Она стучала и требовала, требовала. Но Женя была беспощадна. Наконец мать заплакала. И Женя сдалась.

— Кто он? — вконец измученная, спросила мать.

— Никто.

— Никто теперь не ходит.

— Никто.

— Ты же знаешь его. Кто?

— Никто.

— Смотри, Евгения, смотри! — предупредила мать. А что она вкладывала в это слово, одному богу было известно, если он, разумеется, существовал.

— Мама, прекратите эти разговоры и заключим перемирие… хотя бы на день, — сказала Женя. Ей нужен был только один день, только один.

Мать подумала, что Женя сдалась на милость победителя и умоляет о помиловании. И она ее помиловала, сказав:

— Давно бы так. Но кто он?

— Ах, преподаватель один!

— Преподаватель, — проворчала мать. — Он преподаст тебе, как на виселицу идти. Тебе преподаст, а сам-то до конца войны доживет.

— Вы рассуждаете, как мещанка. Да я с радостью пойду на виселицу за народное дело! — пылко сказала Женя.

— Дура! Чтобы ни за порог!

«Спокойствие и еще раз спокойствие!» — приказала себе Женя. Немного осталось ждать…

Скоро она вырвется из этих стен, и ветер свободы засвистит у нее в ушах. Свобода! Счастье! Жизнь!

А пока — стая галочек на бумаге. Минута — галочка. Час — большая галочка. Часы опять сложились в сутки.

Женя записала в своем дневнике: «Я стала изнемогать от мучительного ожидания. Саша, где ты?»

Медленно тащилось время. У Жени было ощущение, что она едет в скрипучей, разболтанной телеге по ухабистой, грязной дороге; кляча еле-еле везет телегу; бесконечная дорога тянется до самого горизонта и нет